— Дракон?
— Я, конечно же, сокровище, а дракон меня охраняет, — она бросает в меня один из своих быстрых взглядов. — Похожа?
— Не знаю, — смутился я.
— Похожа, — вздыхает Анна и больше на меня не смотрит. Она загрустила, и я не слишком понимаю от чего. — Каждый, у кого получается выкрасть сокровища, в итоге становится драконом.
Потом внезапно продолжает:
— У нас с Аксом никогда не было разногласий на арене. Мы оба делали то, что больше всего любили. А если и спорили, то даже от этого получали кайф.
— Вы очень хорошие, — сказал я, расчувствовавшись, и надеясь, что голос мой от этого звучит не как голос маленькой девочки. Всегда приятно, когда с тобой разговаривают как с взрослым. Если бы я мог просить себе у Санта-Клауса подарок, я бы попросил у него, чтобы со мной почаще говорили, как с тем, кому можно открыть душу.
— Да, я знаю. Мы очень хорошие. Но между нами нет правды.
Она увидела озадаченное выражение на моём лице и грустно рассмеялась.
— Нет, не в том смысле. Всё, что мы делаем — это играем себя самих. Играем в любовников, переворачивая нашу любовь так или этак и любуясь игрой её граней. Он играет парня в костюме дракона, я расхаживаю в картонной тиаре.
— Я слышал это в какой-то песне, — сказал я.
Она ткнула меня пальцем под рёбра.
— Ну извини, что я так банальна. Мы встречаемся с этим на каждом углу, читаем на афишах, в романах, написанных людьми по всей земле. В песнях, ты прав. И думаем, что мы особенные, и что с нами такой банальности никогда не случиться. Но с нами случается. Мы повторяем и повторяем избитые сюжеты… это снова из какой-то песни, да?
Анна сделала движение рукой, как будто стряхивала со стола мусор.
— Неважно. Никаких больше слезливых песен. Давай просто наслаждаться жизнью!
Я не стал возражать. Всё лучше этого неловкого разговора. Остался только едкий привкус, будто бы попробовал на язык яблочный уксус. Я знал, что этот разговор не заметёшь под койку, как сор в повозке, рано или поздно он куда-то приведёт.
Что мне нравилось в этой ситуации — бродячий цирк начал высказывать мне своё отношение. Все хотели со мной поговорить, а Мара, после того как мы пережили вместе в Девяти Горных Пиках кое-какие события и по душам пообщались в Зверянине, так и вообще выбрала меня в качестве доверенного друга. То есть придиралась уже не так сильно (хотя всё ещё придиралась), и если мне требовалась какая-то помощь или подсказка, бросалась на выручку почти что с львиной яростью. Торчала со мной в компании мячей, скакалки и прочих хитрых цирковых штучек, названия которых я старательно пытался заучить (на самом деле, было бы это название написано на самом предмете, у меня не возникало бы таких вопросов: письменный текст я запоминаю очень хорошо), чуть ли не половину дня.
Каждое утро теперь начиналось с зарядки, с растяжки, пробежки по холодку, хождению по раскатанному по земле канату и прочих упражнений, названия которых у меня почему-то ассоциировались с пионерской организацией из соседней России. Хотя Костя говорит, никаких пионеров там давно уже нет и в помине.
— Если хочешь стать полноценным членом труппы, а не подавать всю жизнь мячи и не поджигать факелы, тебе нужно уметь делать всё, — говорила Мара. — Ты довольно сносно жонглируешь, ты ловок, но, откровенно говоря, ни чёрта ещё многого не умеешь.
— Может быть, мне стать жонглёром или акробатом? — спрашивал я.
— Акробатом тебе точно уже не стать, — отрезала Мара солидную часть от батона моих надежд. — Посмотри на Анну. Она такая гибкая, потому что занимается с детства. Папа у неё работал в цирке…
— В этом? — перебил я. Потомственная странствующая артистка — это так здорово! Правда, из всех артистов её отцом мог быть разве что Джагит. Я представил их рядом и растеряно почесал подбородок. Рядом с ним девушка смотрелась как бокал с вином рядом с кувшином хлебной водки.
— Конечно, нет. В одном испанском городке. Может быть, в Бильбао. Он заставлял её завязываться в узел, ходить по канату с шестом и без шеста. Брал с собой на сцену. Ругал, когда что-то не получалось, — Мара закатила глаза. — У неё был замечательный отец.
— А ты?
— Я родилась на ферме, где всегда можно было попрыгать с сарая.
Я прыснул, Марина же оставалась совершенно серьёзна.
— Ну, на самом деле я так и не стала акробаткой. Есть мышцы, которые не натренируешь даже прыжками в стог сена, и отсутствие боязни высоты здесь ничем не поможет. Когда я пришла в цирк, Анна пыталась за меня взяться, но всё без толку. — Она посмотрела на меня в упор. Достала из уголка рта жвачку, растянула её между двумя пальцами. — Хороших акробатов растят с самого детства, тренируя и растягивая каждую мышцу. Когда тебе одиннадцать, всё бесполезно. Многие мышцы становятся уже настолько твёрдыми, что их не разжуёшь уже никакими челюстями.
Жевательная резинка вернулась обратно на своё место.
— Зато я неплохой жонглёр. Хочу быть жонглёром, — сказал я, потирая ушибленный булавой и заклеенный крест накрест пластырем висок.
Мара скорчила гримасу.
— Пока тебе ещё далеко до совершенства. Мальчишки все ужасно неловкие.
Я уныло плёлся искать кнопку, которой включалось старание.
У самой Мары растяжка была просто потрясающая. Так же, как и координация. Так крутить сальто и балансировать на шаре не мог больше никто, а во время выступлений с огнём она превращалась в гордую огненную королеву, миниатюрную копию Анны.
В общем, она взяла меня под своё крыло. Посвящала мне всё своё свободное время, поскольку остальным такой опеки уже не требовалось. Ясное дело, Мара была по этому поводу другого мнения.
— Они все для меня как малые дети, — как-то сказала она. — В жизни они, может, и знают толк, но кто лучше в ней разбирается, как не я, выросшая на одном-единственном месте, и вросшая туда корнями?
— Мне кажется…
Я замялся.
— Ну что? — выдержав паузу, Мара набросилась на меня чуть ли не с кулаками. — Говори уже, ну?
— Мне кажется, ты стала бы отличной воспитательницей в детском садике.
Я не стал говорить: «Замучила бы детей до изнеможения». Марина кольнула меня благодарным взглядом, вскинула подбородок.
— В детстве я нянчилась с котятами и щенками. Я была их мамой.
* * *
Звери меня не слушались. Обезьянки разбегались по своим делам, словно рассыпанный по паркету горох. Единственное общение с Борисом, на которое я пока что был способен — это игра в гляделки по разные стороны клетки.
И даже Мышик относился ко мне словно бы снисходительно, в то время как Акселю повиновался беспрекословно. Наша дружба, если можно так сказать, дала трещину. Движениями хвоста он словно говорил — я цирковой пёс, я способен уже приносить в труппу деньги, а ты всего лишь цирковой мальчик. От этого становилось немножко грустно.
