Доктор уверил нас, что серьёзных повреждений нет. Сказал, что потребуется длительная реабилитация, и напоследок прибавил:
— В конечном итоге всё зависит от неё. Ловкость — дело наживное, если она будет стараться и пройдёт специальную терапию, то снова сможет играться в эти ваши игрушки. И заниматься кошечками и собачками. Если захочет. Вообще, это не дело, пускать молоденьких девочек в клетку к тигрёнку. Кто-нибудь из них может кого-нибудь обидеть.
Мы поблагодарили врача, поблагодарили переводчицу и, собравшись наконец с духом, заглянули в палату.
Анна словно парила над кроватью. Будто кондитерская вишенка, лежащая на волнах взбитых сливок. Плечо её туго забинтовано, и напоминает нарост на ветвях нежного тропического дерева. Оттуда торчит несколько спиц и куда-то туда уходит трубка капельницы. Волосы тщательно вымыты, заплетены в косу и уложены рядом с плечом. Казалось, эта коса толще, чем сама девушка, и не понятно, кто из них кого на себе носит. Кончик косы Анна стыдливо спрятала под одеялом, будто он мог рассказать какие-то её тайны.
Первым делом она спросила:
— Что с Борисом?
Мы помялись, переглядываясь, а потом Костя всё рассказал. Он взял в свои ладони Аннину руку, и она опустила глаза.
— Ясно, — всё, что сказала она.
Конечно, Анна и сама догадалась, что то, что произошло, просто не могло окончиться для Бориса хорошо.
Больше мы о Борисе не говорили. Наш визит и без того получался ужасно грустным, поэтому мы с Марой рассказали про наш страшный совместный выход, и про конфуз, случившийся со зрительным залом. Анна обвила меня за шею здоровой рукой, притянула, на миг вырвав из хватки Марины, и чмокнула в щёку.
— Ты знаешь, что я с самой нашей первой встречи тебя раскусила. Как грецкий орешек. Ты малый, который сможет утащить на плечах что-то настолько большое, что не под силу никому другому.
Она напомнила мне прожженную цыганку в зрелых годах, с глубоким взглядом (глядя ей в глаза, я чувствовал себя так, как будто меня окунули головой в чан с оливковым маслом) и тёплыми руками, от которых не пахло никакими благовониями, только женским телом. Она вернула меня Марине, которая взялась за полу моей рубашки и обиженно сопела. Она-то не могла похвастаться, что «раскусила меня, как грецкий орешек». Но я был благодарен им обеим. Кем бы я стал, если бы не эти полюса, которые сформировали мой рельеф?
Мы умолчали только про Джагита, потому что не знали, что про него говорить. А когда она спросила сама, Костя, не желая врать и не имея на языке никаких отговорок, перешёл в контратаку:
— А как ты думаешь?
Девушка засмеялась.
— Он либо гоняет с Акселем чаи, либо занят медитацией и изображает какой-нибудь предмет обстановки. Либо то, либо другое. Он у нас очень… многогранная личность.
Второе было не так уж далеко от истины, и мы все с заметным облегчением подстроились под эту версию.
— Ко мне едет отец. Он увезёт меня домой, в городок под Валенсией, который называется Сомери. Приезжайте меня навестить.
— Ты вернёшься к нам, когда поправишься? — спросил я, и Анна ответила: — Я немного задержалась на севере. Подморозила нос и всё такое… В нашем промысле большая роскошь где-то задерживаться.
— Я еду с тобой, — сказала Марина и отпустила мою рубашку. Это было так внезапно, что я пошатнулся и едва не повалился в ноги нашей акробатки. — У меня есть кое-какие сбережения. А в этом вашем Сомери я могу работать. Ухаживать за больными и стариками или собирать мандарины. А заодно наблюдать за тобой, до тех пор, пока ты не встанешь на ноги.
— Спасибо, сестрёнка.
— Ты вернёшься?
Я повернулся к Марине, и вокруг зазвенел дружный женский смех.
— Конечно, я вернусь, малыш, — грубовато, в своём стиле ответила Марина. Всё-таки, все эти нежности были ей не совсем к лицу, а вот эту девушку, старую знакомую Мару, я готов был приветствовать аплодисментами. — Неужели ты не понимаешь? Кто-то нуждается в моём уходе! Тем более, ты уже достаточно взрослый, чтобы справляться с трудностями самому.
Вернувшись в лагерь, который всё ещё напоминал побоище, мы обнаружили Акселя, кувалду и колесо, которое перекосилось на оси на этот раз в другую сторону. Наш Капитан был за крайней степенью расстройства.
— Ничего не понимаю, — сказал он. — Я всего лишь пытался как-нибудь это поправить.
Аксель делегировал Косте инструмент и сразу повеселел. Мы спросили:
— Ты был у Анны?
— Конечно, — ответил он. — Навешал её с утра.
Он закатил глаза и продолжил:
— Приносил виноград, пол-Берлина оббегал, чтобы найти такой, какой нужно.
— Виноград! — сказала Марина. — Сладкий?
— Испанский. Такой тёмный, как красное вино, лопающийся во рту и с толстой, как у крыжовника, шкуркой. Такой растёт только у неё на родине.
Он пришёл в норму. Повсюду были видны следы его деятельности. Автобуса у нас больше не было, но требовалось проверить всех лошадей, смазать колёса повозок; Аксель выглядел как солдат, оставшийся на передовой и на ногах одновременно, в то время как остальные слегли после последней атаки неприятеля, как солдат, проверяющий пушки и вновь заряжающий их снарядами. Глядя, как носится за ним Мышик, мне вдруг стало грустно. Мне захотелось написать о нём книгу и назвать её «Последний на фронте и собака».
Избавившись от кувалды, он понёсся дальше, и притормозил только чтобы ответить на наши вопросы. Пёс, высунув язык, по инерции и проскочил мимо. Ему нравилось изображать делового пса.
— Юнга! — сказал мне Аксель. — Ты вполне можешь сойти за боцмана. Был бы у меня капитанский мостик, ты бы заслужил право там стоять.
Отношение ко мне у Акселя изменилось. Конечно, его шуточки и добродушные заигрывания никуда не делись, но он словно принял для себя моё существование к сведению. Записал в какую-то свою сокровенную тетрадь. До Берлина мне часто казалось, что ему всё равно, есть я, или меня нет, и он обращает на меня внимание, только когда ищет, на чём бы остановить взгляд. Вроде как скучающий за уроками школьник-второклассник оглядывается и с удовольствием видит любимую игрушку.
Конечно, то, что Аксель некогда полетел искать меня по всему Кракову, стало приятной неожиданностью.
Следы вчерашних событий намертво въелись в его лицо. Рот подёргивался, как у сумасшедшего, стёкла очков, всегда прозрачные и позволяющие в любой момент разглядеть его глаза и зачерпнуть из них ласки и одобрения — для всех, не важно, знает ли он вообще, кто ты такой! — теперь отчаянно бликовали. Он стал под другим углом держать голову. Нет, это был тот самый жизнерадостный Акс, но внутри него как будто переставили мебель.
Позже, когда мы двинулись в путь, я отметил и другие перемены. Было страшновато бродить по этой тёмной комнате, натыкаясь на новые предметы обстановки там, где ты их не ждёшь. Он стал больше болтать не по делу (к тому, чтобы не лезть в дела больших дяденек меня приучили ещё в приюте, но даже я понимал, что Аксель болтает о какой-то ерунде). Мало того, он вполне серьёзно разговаривал сам с собой, не нуждаясь даже в бесконечных кивках и поддакиваниях со стороны собеседника. Была бы здесь Анна, мы бы спросили у неё об этих переменах в характере Акселя. Всё-таки никто так давно и так глубоко не знает Капитана как она. Хотя до самого дна его узнать невозможно. Как пересохший колодец, куда можно заглянуть с фонариком или даже спуститься на какую-то глубину в ведре, если ты маленький и если у тебя есть приятели, которые подначивают тебя пройти дурацкое «испытание на храбрость».
