Потом стало совсем уж тошно от этих лиц, и он начал захаживать к продажным девкам. В Китеже была целая улица Косая, на которой они жили и работали. Это было честнее: вроде мысли и устремления те же самые, но никто их прятать не пытается. А еще, на удивление, приятней, потому что среди них попадались гораздо более искренние особы, чем боярыни во дворце.
К одной такой – глупенькой, но веселой, которая от души любила свою «работу», Олег ходил довольно долго. Пока она в какой-то момент не пропала. Другая разбитная красотка честно сдала товарку, сообщив, что та лечится от дурной болезни, и когда долечится – непонятно. Благодаря дару Озерицы к воеводе никакая зараза не липла, но вдруг запоздало проснулась брезгливость, и всякое желание посещать Косую улицу пропало. Вдовицы к тому времени нашли себе новые увлечения, только какие-то отдельные упорные девицы попадались, но их отвадить было несложно, главное – рыкнуть позлее.
Самое забавное, что, оглядываясь назад, Олег и сам понимал, как оказался там, где оказался. Все как в сказке: воду прошел, огонь прошел, а медные трубы провалил с треском. Льстило внимание и обожание, нравилась привольная сытая жизнь. Потом незаметно отдалились те, кто был в этих чувствах искренним, а он и держать не стал – видел ложь, видел притворство оставшихся, но тогда почему-то все это не волновало. А потом начало волновать, и разогнал от себя остальных.
И остался один на один с воспоминаниями. Оказалось, он очень многое мог вспомнить, только вот приятного среди этого попадалось маловато.
Был еще, конечно, Шарик, добрый верный пес, который вздыхал над непутевостью хозяина и клал на колени тяжелую лобастую голову, проникновенно заглядывая в глаза. Но Шарик помочь не мог, а вот вино – помогало. Ненадолго, потому что дар озерной девы оставался при Олеге и даже напиться толком не позволял, не говоря уже о том, чтобы спиться, но оно хоть время убивало. Пил бы что покрепче, но крепкое имело такой мерзкий сивушный привкус, что совсем тошно делалось.
Летом было еще ничего, летом можно было на весь день уйти в лес или на озеро, и время проскакивало незаметно. А вот по зиме – хоть вешайся, да еще озерная дева в эти месяцы дремала вместе с одетым в лед Светлояром, на разговор шла редко и неохотно.
Порой, обычно стараниями Озерицы – единственной, кто не отвернулся и кого он сам не оттолкнул, – Олегу становилось стыдно, и он задумывался, что так жить нельзя. Но путных идей в голову не приходило, мысль опять забывалась, и каждый новый день становился унылым и привычным отражением предыдущего.
Поэтому глупо удивляться, что появление в его однообразной затворнической жизни чего-то нового так запало в душу, что вчерашняя девица даже приснилась. В первый раз, когда она вбежала в Моховые покои, которые все, кроме слуг, давно обходили десятой дорогой, он толком и не понял, отчего не рыкнул на незнакомку. Ну ошиблась и ошиблась, на шею не полезла – и то ладно. И из головы он ее выкинул тогда очень легко.
Зато во вторую встречу наконец рассмотрел то, что давно отвык видеть в людях. И только там вспомнил, отчего ему так легко и спокойно рядом с Озерицей. Совсем не из-за ее природы и не оттого, что он ей жизнью обязан, нет. Свет – не свет, тепло – не тепло, но что-то приятное, согревающее душу ощущалось от них обеих. Искренность. Чистая, яркая душа, какие он разогнал от себя в первую очередь. А теперь вот невольно ухватился, встретив.
– Ишь ты! – Олег негромко присвистнул, когда привлекшая внимание своей ловкостью девушка пронеслась мимо верхом. И не удивился, узнав в ней ночную грезу.
Греза при свете дня была еще лучше, чем вечером, и даже лучше, чем ночью. Раскраснелась от скачки, волосы слегка растрепались, кончик косы выбился из короны и шею щекочет. Талия тонкая, гибкая, а ноги… ух! Давно он девушек в штанах не видел, не принято у них тут при дворце, срамом считается. И от такого зрелища опять опалило жаром, сны вспомнились ярко и живо, и осталось только порадоваться, что рубаха длинная и никто ничего не заметит. Одно дело наедине с собой, но позориться перед посторонними совсем не хотелось.
Но наваждение схлынуло быстро, стоило увидеть, как с девушкой поравнялся наследник и завел разговор. На место восхищения и желания пришла досада, хорошо остудившая голову.
Это была не ревность, просто Олег не любил старшего княжича. Не за что-то определенное, он и не знал его почти, не видел в нем особой гнили и черноты, а Дмитрий с воеводой держался уважительно и вежливо. Дело было в самом Олеге: сквозили в этом отношении отголоски прошлой жизни, прошлых обид и унылой застарелой зависти. «Золотой» мальчик, рожденный с серебряной ложкой во рту, – так, кажется, про таких говорят? Обласканный любимец всего дворца, надежда Белогорья, отцовская отрада…
– Никак глаз положил? – Конюх недобро глянул на Олега.
– Тебе что за печаль? – Воевода пожал плечами. – Или вон для него бережешь достойную пару?
– А хоть бы и так. Перейдешь княжичу дорогу, так князь этого уже не спустит.
– Остап, не пори горячку. Сам ты на нее смотришь тоже в желании княжичу дорогу перейти? Хороша же, что мне теперь, зажмуриться?
– Извини, сгоряча ляпнул, – через мгновение признал конюх. – Зол я на тебя, Олег, давно зол. Только ты почитай уж года три сюда не заходил, чтобы с тобой по душам поговорить. Аж странно, что сейчас явился…
– А проку со мной говорить? – усмехнулся воевода. – Оставь. Пойду я, не буду тебе глаза мозолить. Бывай. – Он свистнул пса, развалившегося неподалеку в тени, и двинулся прочь.
– Олег! – окликнул его Остап Егорович через несколько шагов и добавил, когда обернулся: – Вечером приходи. Я тебе коня свежего придержу. И только попробуй не явиться! Ты меня знаешь… – добавил, когда воевода усмехнулся, неопределенно махнул рукой и продолжил путь куда-то в сторону озера.
Знает, конечно. Знает, что Остап только на словах такой суровый, а на деле над каждой лошадью своей трясется, и дружинники ему все как родные, и ничего он воеводе не сделает, если тот не явится. Но все-таки задумался. А отчего бы и не прийти? Будто у него дел слишком много! Лошади – они похуже собак, но все же и не люди, с ними несложно.
Да и завидно, честно сказать, стало. Как обычно, когда Олег наблюдал за джигитовкой местных опытных наездников, сразу хотелось, как они. Мол, а он-то чем хуже? То есть Остап в первый же день знакомства объяснил чем, – на двадцать лет раньше стоило начинать, но всегда просыпалось упрямство. Вот и сейчас. Чернявая Алёнка столь лихо в седле сидела, словно родилась так. А уж когда свешивалась до земли, а то и под брюхо лошади на всем скаку – вообще хоть отворачивайся, чтобы не представлять в красках, что копыто лошади с человеческим лицом сделать может. И ведь не боится, пигалица! А он чего трусит?
Когда на поле начали выезжать дружинники, Алёна встревожилась – как отнесутся? Все-таки порядки у них тут другие. К тому же десятник их оказался слишком молодым, да еще хозяином вороного жеребца, – явно птица высокого полета. Но волнения оказались напрасными. Даром что совсем молодой, но дело десятник знал, остальные его уважали и слушались, а лишнего всадника быстро взяли в свой хоровод. И алатырница с каждым кругом с облегчением ощущала, как успокаивается внутри пламя, как становится свободнее, словно с нее невидимые оковы снимали.
