– Лучше, чем можно ожидать, – подумав, ответил Олег. – Бестолковый, но это по молодости. Зато не злой и умеет нос не задирать, когда надо.
Еманов еще немного поспрашивал об опальном наследнике – чему учился, как в дороге держался, чего все-таки князь хотел добиться от него этой ссылкой. В какой-то момент старик запалил лучину, потому что света под навесом перестало хватать. Намного виднее не стало, как раз только и достаточно дрова в потемках разбирать. А вот выражения лица Еманова Олег не видел и понять, как тот принимает его слова, не мог. Но в это он решил не лезть, опытному старику всяко виднее, как молодняк воспитывать.
Вопросы кончились, и Еманов опять умолк, задумавшись о чем-то. Тишину нарушали только удары топора, стук падающих чурок и резкие выдохи воеводы на махе.
– Ты, гляжу, повязку носить перестал? – вдруг спросил старик. – Давно?
Олег, растерявшись, коснулся своей щеки, словно повязка была да потерялась, и неопределенно хмыкнул. Ответил только после нового удара.
– Да как-то… Я и забыл про нее. Нет, недавно. На Озерицу потерял, а там как-то и не до нее стало.
– Это хорошо. Ладно, довольно топором махать. Идем. Заждалась, поди, невеста, думает, я тебя тут догрызаю.
– Догрызал бы ты меня дома, при ней, – возразил Олег со смешком, закончив с очередным чурбаком. Вогнал топор в новое полено, поставил его на колоду и взялся за рубаху. Но надевать не стал – спина успела вспотеть, не хотелось запачкать. – А ты про повязку-то для чего спросил?
Еманов, не спеша подниматься с места, смерил Олега взглядом – тот видел, как двинулась голова и сверкнули глаза, но опять не разобрал выражения.
– Дед? – окликнул он, потому что молчание затягивалось.
– Да я вот думаю, как оно тебе покороче да попрямее сказать, но все с приподвывертом выходит, издаля. Сядь. Давно я с тобой о том поговорить хотел, еще когда в прошлый раз прощались, но думал – чего лезть. А тут, раз сам спросил…
Олег снял чурбак с колоды и сел на его место, с интересом приготовился слушать. Еманов не любил долгих рассуждений, пускался в них крайне редко, но зато если уж пускался – не попусту.
– Небось встречал таких типов, которые считают себя хорошими да пригожими, только народ вокруг них все злой, не ценит никак, не видит, что за сокровище тут ходит?
– Бывало, да, – подтвердил воевода, окончательно заинтересованный – уж больно неожиданно старик начал.
– Если разбираться, то такое едва ли не про всех людей справедливо – у кого меньше, у кого больше, от характера зависит. Себя-то всякий любит, всякий себе добра желает, всякий себя плохим не считает. Но только в глазах того, кто на тебя смотрит, можно увидеть то, какой ты в самом деле есть, а не каким себя мнишь, и если внутри гниль да труха, оттого тебя люди и сторонятся, – признать это мало кто способен. Вот и плачутся, что не ценят. Ясное дело, не в одни глаза смотреть надо, а по всем вокруг. К примеру, если враги тебя боятся – значит, противник ты грозный, опасный, а вот если родные дети – то не взыщи, значит, жесток без меры, а то и трусоват, раз слабых обижаешь почем зря. И вот сколько я живу, а ни одного, кого бы ни за что все окрест шпыняли, не встречал. Чтобы внутри был и хорош, и честен, и надежен, а все бы кругом его сторонились. Так чтобы совсем все. Что, не согласен?
– Да спорно как-то. Бывает, от людей из-за суеверий каких-то шарахаются. Или по воле кого-нибудь, кто остальных убедить умеет.
– Ну ладно, – со смешком согласился Еманов. – Ты уж совсем крайности говоришь, и не встречал я такого ни разу, но отчего бы и не быть. Давай тогда так: в большинстве-то случаев я прав?
– Пожалуй, – не стал спорить Олег, догадываясь, к чему старик клонит.
– Ну так вот. Мало кто из людей умеет угадывать, что о нем взаправду думают окружающие и каким его считают. Я не жрица и не могу сказать, что у Матушки на уме было, когда она людей делала, но вряд ли что дурное и небось намеренно так устроила. Трудно это, всегда точно знать, как к тебе относятся, а значит – какой ты есть. Я не стал тебе тогда говорить, когда ты про янтарь этот рассказывал, но по мне, так Озерица тебя одной рукой одарила, а другой испытание назначила. Уж не знаю, намеренно, или оно у богов само собой всегда получается, или уж вовсе случайно вышло – они-то небось нас и так насквозь видят, им такой сложности, может, и не понять. Судить тебя за то, что пытался от этого увильнуть, не мне. Я на твоем месте, может, струхнул бы еще пуще, кто знает! Но одно точно сказать могу: если ты про повязку свою забыл, это точно добрый знак. Я потому и заметил. И что на Озерицу – тоже хорошо. Видимо, чем-то ты ее порадовал, раз в этом помогла.
– Да при чем тут Озерица? – пробормотал Олег и ответил, не дожидаясь вопроса: – Алёна. Я из-за нее про повязку эту забыл.
– Ну, добро! – после недолгого молчания решил Еманов, поднялся, хлопнул воеводу узкой и твердой, как доска, ладонью по плечу. – Идем, ночь уже, надо отдохнуть с дороги. Оно, конечно, дело молодое, понимаю, что спать вы не больно-то будете, но все одно до рассвета подниму.
– Да уж как-нибудь поднимусь, не ворчи, – отмахнулся воевода.
Он так и не понял почему, но после этого разговора со стариком, особенно после последней его части, на душе стало так легко и спокойно, как не было на его памяти никогда. Может, чего-то он не понял в сказанном и многого не понимал в жизни, но одно знал точно: вот теперь, именно теперь, он в этом мире свой. Если помощью в войне он заслужил право здесь жить, то сейчас наконец научился им пользоваться.
Эпилог
– Олег, а что такое «буратина»? – спросила Алёна задумчиво. Лошади не спеша шагали через чахлый перелесок, отмахиваясь хвостами от насекомых.
– Ну это был такой деревянный мальчик, его папа Карло вырезал из полена. Сказка такая, – рассеянно отозвался тот, больше сосредоточенный на собственных ощущениях.
Ездить без седла он более-менее приноровился и потому на прогулку согласился не без удовольствия. Однако хребет у этой кобылы с вроде бы широкой на вид спиной оказался таким высоким и острым, что о принятом решении Рубцов пожалел очень быстро. Но не возвращаться же.
– Какой еще деревянный мальчик?! – изумилась Алёна.
– Погоди, а ты вообще о чем? И где это слово услышала? – опомнился отставной воевода.
– Так ты же сам говорил, что на твоей прежней родине так алатырников огненных называют.
– А-а, ты про эту буратину! – рассмеялся он. – Почему ты вспомнила об этом и почему только сейчас?
– Ты порой такие странные слова говоришь, повторишь не враз, – улыбнулась Алёна в ответ. – Вот сейчас про миолиразию эту сказал, и что алатырников там не было, и вспомнилось вдруг. Тогда что это?
– Мелиорацию. А «Буратино» – это такая большая машина, которая огнем швыряется, – пояснил он. – Не как ты – живым огнем, а чем-то вроде сосудов с горючим маслом. Это если очень грубо. Грозное оружие, серьезное.
