Значит, не все так страшно.
По крайней мере, до момента, как дверь в спальню открывается, и едва ли не весь проем замещает знакомая мужская фигура.
Боже, он ведь меня переломит…
2
Еще до того, как взгляд его встречаю, сердце расходится в груди молотящими ударами. А уж когда зрительный контакт устанавливаю, все внутри обрывается. Инстинктивно хочется натурально заорать, но я не могу совершить даже положенный вдох.
— Здравствуй, Барби.
Правильная воспитанная девочка пытается вытолкнуть ответное приветствие, но перепуганный звереныш не может овладеть голосом. Ни звука не издаю, беспомощно наблюдаю, как Рейнер входит в комнату. Прикрывает дверь и направляется мимо меня в гардеробную.
С запозданием начинаю наполнять легкие кислородом. И с каждым новым вдохом грудь вздымается все чаще и выше.
Кажется, у меня паническая атака.
— Освоилась?
Вопрос прилетает в спину. Я вздрагиваю всем телом и спешу обернуться, чтобы хоть как-то контролировать нахождение мужчины. Андрей снял пиджак и сейчас расстегивает манжеты. Не станет же он полностью раздеваться?
Боже мой…
— Я не люблю резину. Завтра Виктор отвезет тебя в клинику. Там тебе какой-то препарат шыранут, чтоб избежать ненужных последствий, — сообщает будничным тоном, а у меня кожа огнем загорается.
Это то, что я думаю?
Среди моих личных внутренних качеств не числится смелости. В очереди трижды отпихнут, я постесняюсь возмутиться, промолчу. Но тут в меня будто другой человек вселяется.
Я собираюсь выживать.
— В этом нет необходимости, — из-за гула в голове едва слышу свой голос, но кажется, он звучит довольно твердо. — В этом нет необходимости, потому что я… Ничего я тебе не дам!
Почти успеваю испытать гордость за проявленную храбрость, как Рейнер тем же бронетанковым составом растаптывает зародившуюся внутри меня уверенность:
— Ничего не дашь? Это как понимать?
— Ничего. Совсем ничего!
Что тут непонятного?
Господи…
Он идет на меня. Подходит слишком-слишком близко, а мне, после череды лихорадочных шагов отступления, попросту некуда бежать. Поясницей в комод упираюсь. Да там и замираю с широко распахнутыми от страха глазами.
— Что же ты здесь делать собираешься, м, Барби?
Разница в росте у нас колоссальная. Впрочем, как и в физической силе. Тут даже думать не о чем! Рейнер перехватывает все пути отступления, выставляя с обеих сторон руки. Сжимает ладонями комод, едва ли не до треска, и чуть склоняет ко мне голову. А я… Я даже до плеча ему не доросла. Все, что вижу — это натянутую на рельефной груди белизну рубашки. В глазах мгновенно начинают мельтешить черные точки. Бегая взглядом, то и дело утыкаюсь в распахнутый ворот, из которого виднеется смуглая кожа и жесткая поросль темных волос.
— Я буду работать на тебя. Дай мне работу, как остальным, — иначе как писк мой голос трудно оценить. — Все, что угодно!
Резко вдыхаю и неосторожно забиваю легкие его запахом. Содрогаюсь от череды неясных ощущений и быстро веки прикрываю, чтобы попытаться нормализовать возникший сбой.
Но где там?
Его горячие губы касаются моего виска, и тут мне уже хочется сжаться до микроскопических размеров и исчезнуть, к чертям.
— Все, что угодно? — его голос звучит приглушенно, и от этого почему-то кажется вкрадчивым и одновременно остерегающим. — Уверена, Барби?
— У меня… У меня рабочие руки… — он смеется, что ли? Но открыть глаза и проверить смелости не хватает, иначе закончить предложение не смогу. Итак едва остаюсь в сознании. — Работящие… Я многое умею. А что не умею, быстро научусь… Клянусь!
Сейчас лишь хочу, чтобы он отошел от меня. Как можно дальше. Но Андрей замирает и не двигается. А я словно приговора жду.
— Ты будешь делать то, что я тебе скажу.
— Конечно, — с облегчением распахиваю глаза. — Конечно! Обещаю!
— И первым делом, завтра поедешь в клинику, — в знак протеста у меня вырывается какой-то крякающий звук. — А сейчас… — он отодвигается. Отходит немного в сторону. Я же из-за растущей паники все равно продолжаю дрожать. — Переоденься и спускайся ужинать.
— Зачем тебе это? — чувствую, что еще немного — упаду на колени и в рев пущусь. — Я тебе не понравлюсь.
— Ты мне уже нравишься, Барби. Не стоит попусту сырость разводить. Я хочу тебя. И я тебя попробую.
— Я ничего не умею…
Рейнер напрягается. Кажется, именно сейчас, не совершая никаких определенных действий, он таит реальную угрозу.
— Мне не нужно, чтобы ты умела, — припечатывает каким-то невообразимо тягучим тоном. Дух захватывает только от его воздействия. А он, черт возьми, еще и взгляд не отводит. Терзает. — Чтобы ты понимала, как сюда попала… Купчиха по району ходила и приценивалась, кому тебя подороже продать, — при упоминании мачехи у меня внутри все холодеет и льдинками осыпается.
Тетю Люду за спиной Купчихой называют, потому что она продает все, что можно продать. Дед делает поделки из спичек, она умудряется толкать даже их. Иногда без спроса. Он потом орет на всю квартиру, а ей хоть бы хны… В позапрошлом году мачеха продала импортное пальто, которое мне чудом перепало при разделе гуманитарной помощи малообеспеченным семьям. И подобных ситуаций не перечесть… Но такое… Неужели Рейнер правду говорит? Тяжело принять, и все же вынуждена признать, тетя Люда не самая высокоморальная личность. Недавно во дворе услышала едкий шепоток: «Степану грыжу вырежут, она и ее продаст». Стыдно так стало! И до слез обидно… Потому что все эти шуточки имеют веские основания.
— Откуда ты знаешь? Я не верю…
Слишком сложно принять озвученные факты перед Рейнером. Одно дело для себя, а перед ним… Я со стыда сгорю!
— Твое право.
— Откуда знаешь? — упорно ставлю под сомнения его слова.
Хочу, чтобы взял их обратно. Пусть это будет совсем необоснованно.
— Я наблюдал за тобой.
У меня на глазах слезы выступают. Из груди вырывается задушенный полустон. Чтобы возобновить дыхание, приходится приложить немало усилия.
— Зачем? Зачем ты наблюдал за мной? Зачем?
— Потому что ты принадлежишь мне, Барби. Всегда принадлежала мне.
— Это неправда. Неправда… Я же… Я тебя не знаю. Никто тебе меня не обещал. Я не обещала… — на этих словах я, вероятно, краснее свеклы становлюсь.
А ему будто это нравится. Не знаю, как объяснить… Но чувствую это по его, как будто жадному, загребущему взгляду. Он меня им словно трогает… Да, ему нравится мое смущение.
