Нет, Саульский явно в курсе всего. И говорят они именно об этом. Неторопливо, напряженно, даже там, наедине, догадываюсь по мимике, приглушено, едва-едва сотрясая тишину. Нестерпимо хочется услышать весь диалог до единого слова.
— Ты чего? — окликает меня Юля. И я будто отмираю. Резко дергаюсь и перевожу воспаленный взгляд на подругу. — Что происходит, Татка? Ты как-то странно себя ведешь, — я лишь головой мотаю, не в силах что-либо сказать. Врать сил не осталось, а правду сказать смелости не хватает. — И Рейнер мрачнее тучи ходит. У вас проблемы?
Киваю и опускаю глаза, потому что в них возникает характерное жжение.
— Хочешь об этом поговорить?
Повторно киваю.
— Но не сегодня… Завтра к тебе заеду. Можно? — прошу едва слышно.
— Конечно, можно, — отставив поднос с парующими чашками на стол, сжимает мои ладони. — Что за вопрос? В любое время дня и ночи.
Давно уже не спрашивала, когда хотела увидеться, просто приезжала. Но завтра все изменится. Юля просто еще не знает. Все эти месяцы настраивала себя, что дружбу придется свернуть, но сейчас понимаю, что стремлюсь ее любыми путями сохранить. Надеюсь, что получится.
— Тогда завтра, — мысль о том, что, наконец, меня кто-нибудь выслушает, разительно воодушевляет.
Улыбаюсь, Юля же выглядит взволнованной.
— Я теперь буду переживать, — подтверждает мои догадки.
— Ничего страшного со мной не происходит, — заявляю увереннее, чем есть на самом деле. — Просто… Сейчас не получится обсудить. Мужчины вот-вот вернутся.
— Почему раньше молчала? Хотя я сама должна была спросить, — сокрушается Саульская. — Видела же, что тебя что-то беспокоит. Не хотела вмешиваться… Но сегодня на тебе прям лица нет.
— Нет, все нормально, — прикладывая усилия, легкомысленно отмахиваюсь. — Расстроена, да… Но до завтра терпит, — хочу ее как-то успокоить. Поддаваясь порыву, крепко обнимаю, на миг прикрывая глаза. — Ты такая классная! Я очень горжусь тем, что с тобой дружу.
— Ох, Татка, а мне не хватает твоей сдержанности. Я когда с тобой в одном помещении оказываюсь, это на меня как сеанс психотерапии действует. Хочется замереть и, глубоко вдохнув, помолчать.
— Не замечала, чтобы ты замирала и молчала, — смеюсь, отстраняясь.
Юлька тоже, сверкая глазами, смеется.
— Не замечала? Ты просто не знаешь, какой я метеор без тебя!
Умолкает, когда в гостиную врывается поток холодного воздуха и легкий запах табака. Не сговариваясь, садимся с Юлей за стол.
— Заждались?
— А то! Кофе остывает, — подставляет мужу губы для поцелуя.
Я осторожно поднимаю глаза и встречаюсь взглядами с Андреем. Внутри все переворачивается и скручивает тугой ноющей судорогой. Сглатываю и пытаюсь дышать размеренно.
Рейнер занимает свое место и, наклоняясь ко мне, негромко спрашивает:
— Устала?
— Нет. Все нормально, — улыбаюсь, удивляясь тому, что вдыхаемый воздух ощущается таким густым и горячим.
— Завтра воскресенье. Отоспитесь, — щебечет Юля, раздавая чашки. — Так, тут Таткин чай… — она даже не подозревает, какую волну боли внутри меня поднимает.
Андрей тоже напрягается. Лицом каменеет. Взгляд стеклянный. Ничего не прочтешь, как ни старайся. Закрыто.
Для меня, возможно, навсегда.
38
Засиживаемся у Саульских. Домой возвращаемся за пять минут до полуночи. Пока поднимаемся в спальню, раздеваемся и ложимся в постель, время обнуляется, начиная новый день. По факту уже могу уйти. Но… Сознательно делаю вид, что не понимаю этого. Задерживаюсь до утра. По доброй воле.
Прощаюсь.
Обнимая, всем телом прижимаюсь. В глаза заглядываю. И меня моментально бросает в дрожь.
— Андрюша… Андрей… Андрюша…
В голосе смертельная тоска бьется. Так тяжело… Нет сил сдерживаться. Да и не хочу больше. Какая теперь разница? Кому нужна моя гордость? Ну, разве я виновата, что страдаю? Остаться не могу, так хоть в последний раз все-все ему расскажу. Как умею. Как он научил. Взглядом, прикосновениями, каждым движение. Все наполнено особым трепетом. Тем самым… Самым сокровенным, самым сильным, самым опасным, самым откровенным.
Любовь, если она есть, нельзя утаить.
Я за ним, за ним…
— Андрей…
Прижимаюсь лицом к его лицу. Ласкаюсь, шумно и часто дыша. Дрожащими пальцами тепло кожи впитываю.
— Тата…
— Поцелуй меня, — умоляю, лихорадочно губами касаясь. — Крепко-крепко… Андрюша…
Рывком на спину опрокидывает. Притискивая ладонью горло, долго смотрит в глаза. У него там тоже буря. Разворотила. В приглушенном свете ламп мерцают неприкрытые чувства.
— Что ты творишь? Что творишь? — вопрошает на эмоциях грубым сиплым тоном.
Я лишь слабо головой мотаю. Он резко вздыхает и сдается. Целует так, что дышать забываю. Все ему отдаю. В эту минуту ничего не жаль. Даже жизни, которая без кислорода невозможна.
Ладонь Рейнера смещается мне на грудь. Разительно мягко оглаживая жаждущую внимания плоть, замирает под ней на ребрах. Там мое сердце ему отдается. Выламывает кости и мышцы. Не могу контролировать. Барабанит изнутри. Все щиты срывает.
Я твоя. Твоя.
Сегодня первый раз полностью. И в последний.
— Последний раз… — выдыхаю ему в губы.
Рейнер издает какой-то животный рык и кусает меня. До боли, но почему-то все же не настолько это больно, как внутри.
Его хватка становится еще жестче. Больше этому не возмущаюсь. Мне нравится. Именно так. С ним.
Омут Рейнера…
Утонула. Выныривать не хочу, хоть и знаю, что надо. Должна… Завтра.
— Все равно моей останешься, — хрипит Андрей, замирая лицом в районе моей ключицы. — Рви. Ломай. Режь. Ничего не изменится. Всегда моей будешь. До смерти. А может, и там… После. Ты, мать твою, понимаешь? Что творишь?
— Не могу иначе… Прости… Прости, пожалуйста, — обхватывая ладонями его лицо, соскальзываю ниже по кровати, чтобы поравняться. Судорожно целую везде, куда попадаю. — Я тебя тихо… — …любила. — Но всем сердцем… Задержи это… Сейчас…
Андрей сдавленно матерится и продолжает меня раздевать. Знаю, что просить остаться не станет. Он изначально не просил. Не в его это характере. Когда чего-то хочет, берет и делает. Действовать разговорами ему сложно. Чаще, напротив, только хуже делал, когда решал что-то озвучить.
Мой грубиян… Дровосек. Дуболом Рейнер. Мой.
Жалит и сводит с ума прикосновениями. Следы оставляет. Уже оставил… Зарубцевались. Жить, как раньше, не позволят. Я уже другая.
