— Еще… Еще… Андрюша, не останавливайся…
Не уверен, на сколько меня хватит. Но все же, не в пример себе «вчерашнему», расстараться хочу. Ради нее.
— Так люблю тебя, Андрюша… — часто шепчет, беспрестанно лаская ладонями. — Очень сильно люблю…
Сердце рвет.
Ничего сказать не могу. Стискиваю челюсти и двигаюсь. Вколачиваюсь в одном мощном, но монотонном ритме, который, как я помню, всегда нравился Наташе. От ее же удовольствия дурею. Видеть, как ее мотает и трясет от наслаждения — вот, что возбуждает сильнее всего. Дать ей по максимуму кажется единственной необходимостью. Хотя самого расперло настолько, уверен, что Тата это чувствует. На каждом толчке взвизгивает и коротко стонет. Принимает с одержимой страстью, щедро обдавая теплом и влагой. А потом, переставая дышать, замирает. Судорожно стискивает внутри и разбивается частой мелкой дрожью.
— Да! О, Боже, да! Андрюша…
Хорошо, что в «резине». Вытянуть однозначно не успел бы. Теряя контроль, не слишком церемонюсь с Таткой. Наваливаясь, сжимаю чересчур крепко и вторгаюсь на финальных аккордах крайне жесткими бросками.
В голове шумит. Не сразу соображаю, что ей и дышать подо мной нечем. Терпит, безусловно. Она и раньше многое выдерживала. Сейчас же вообще все в угоду мне, мудаку, делает. Я ради нее, конечно же, тоже. Но порой вот как переклинит, забываю об осторожности и необходимой нежности.
— Ты как? — откатываясь, осторожно тяну Татку за собой.
Отдышаться пытаюсь, когда она, разомлевшая, крепко обнимает меня. Приподнимая голову, в глаза заглядывает и улыбается.
— Ты, конечно, медведь, Рейнер, но я привыкла. Мне нравится.
— Нравится?
— Угу, — мычит с каким-то тягучим ритмом, словно напевая. Смущается и все равно выдает: — Давай еще раз.
Только использованную «резину» стянул. Планировал дать Татке отдохнуть. Она же этим своим предложением все усилия на ноль сворачивает. Чувствую, член снова встает. Да с таким рывком, что слабо соображаю, как правильнее поступить.
— Точно, можно? — все, что уточняю.
— Точно…
На второй заход Тату сверху усаживаю. Надеюсь тем самым делегировать контроль и силу. Получается слабо, но хоть дыхание из нее не выбиваю.
— Я так скучала… — снова шепчет она уже после второго оргазма, не переставая об меня тереться.
— Люблю тебя, — наконец-то, тоже способен вразумительно изъясняться.
— А я тебя, — приклеивается так, что не оторвать. Но мне и не надо. Все подождет. — Знаешь… Хорошо получилось, — выдает что-то неопределенное. Нутром чую, очень важное. — Знаешь?..
— Что?
— Ну… Все, — так же завуалированно. А я теряюсь. Сердце отчего-то разгоняется, как дурное. — Именно так. Хорошо.
— Хорошо?
— Да. Что пришел и забрал… И потом… Все, что дал… Чему научил… Что говорил… Понимаешь?
Не особо. Но киваю. И запоминаю, в надежде, что позже в полной мере осознаю.
— И потом… Что отпустил… Что не давил… И потом… — притормаживая, шумно втягивает воздух, чтобы иметь возможность продолжить. — Что приехал и… Все сделал… Для меня все сделал… Хорошо, да. Хорошо же? Для тебя?
— Правильно.
Наперекор себе шел. На горло наступал. К Татке прислушивался, ее интересами научился жить. И все равно присвоил.
Присвоил, потому что моя. Потому что по-другому быть не может.
Теперь и она понимает.
— Я люблю тебя, — произносит так просто.
Глядя прямо в глаза — спокойно и ласково.
— Красивая моя, родная…
— Твоя, — с придыхание растягивает это короткое слово и улыбается.
— Да, моя.
Перед людьми. И перед Богом. Моя.
Эпилог
Барби
— Мам, смотри, я моего папу нарисовала, — Катюша подходит ко мне и кладет рисунок поверх раскрытой амбулаторной карты, в которой я делаю запись по самочувствию пациента. — Правда, похож? Такой же сильный и красивый!
— Очень похож, — соглашаюсь с улыбкой. — Ты большая умница! Мне очень нравится! Наверное, попрошу его у тебя, чтобы повесить у себя в уголке, — указываю на пробковую доску с рисунками, которые мне дарят мои маленькие пациенты. — Как считаешь? Оставишь для меня? Чтобы я на папу смотрела.
Катя свое добро раздавать не спешит. Знаем, в кого мы такие. С этим и приходится аккуратно бороться.
— Ты и так его каждый день видишь, — недоумевает, прижимая листок к груди. — Утром и вечером! И даже ночью, когда встаешь в туалет.
— Да, — киваю, сохраняя такой же важный вид, как и дочь. — А днем? Я же скучаю, когда работаю.
— Скачай себе из интернета картинку, — давая этот совет, Катя хмурит бровки, явно испытывая необоснованное волнение из-за того, что у нее в принципе что-то хотят отнять. — Там полным-полно папиных фотографий. Завались!
Повторно киваю, соглашаясь с дочерью.
— Но на твоем рисунке папа очень красивый. Можешь оставить его для меня, хотя бы на время? На день. Завтра заберешь.
— Нет, — категорично отказывает дочь, в пылу повышая голос. — Это мое! А что мое, то мое.
Понимаю, что давить не следует. Особенно когда в ход пошли эмоции. Поэтому спокойно перевожу дыхание и возвращаю Кате рисунок.
— Хочешь перекусить? — наклоняюсь к тумбочке. — Яблочко или орехи?
— Орехи сладкие? В карамели?
— Нет. Чистый миндаль.
— Тогда не хочу, — обиженно надувает губы. Однако, зная, что меня этим не пронять, долго не усердствует. Раскаиваясь, сама же идет на контакт. — Съешь ты. Мой братик любит.
— Мы так думаем, что любит, — улыбаюсь, машинально опуская ладонь на свой округлившийся живот.
Не теряю надежды, что с рождением второго малыша удастся смягчить Катюшин характер. Какой бы ревнивой собственницей она не была, к нему она уже относится хорошо. Пристраивает свою ладошку рядом с моей, склоняется и ухом прижимается.
— Что он там делает? Опять ездит на паровозике?
Не сдержавшись, смеюсь над дочкиной теорией по поводу повышенной активности ребенка. Придумала этот «паровозик», когда я обмолвилась, мол, малыш будто по кругу в моем животе носится.
— Нет. Кажется, сейчас Тёмка спит.
Катя выпрямляется и, не отнимая ладони от моего живота, заглядывает мне в лицо.
— Он же не будет спать с папой? Рядом с папой мое место.
— Нет. Возле папы мое место, — спокойно напоминаю то, что она и так знает. — А твое — в детской.
— Нет!
— Да, — повторяю, не теряя выдержки. Со своим Рейнером и его мини-копией научилась сохранять равновесие практически в любой ситуации. — У Артёма тоже будет своя комната.
