Перед глазами все плывет, в ушах звенит. Тело кажется чужим, но до изнеможения счастливым.
«Пожалуйста, пожалуйста, только молчи, – молюсь я. – Не подшучивай надо мной. Я знаю, что катастрофически не удовлетворена. Но насмешки сделают только больнее».
Чеховской губами находит мои губы, целует нежно, слегка прикусывает и шепчет:
– Вот видишь, мужу не изменила и удовольствие получила. В моих объятиях.
У меня так кружится голова от исчерпанных сил, что даже улыбнуться не могу.
– Оставайся-ка ты у меня. – Чеховской открывает дверь и на руках выносит меня из машины. – Обещаю больше не трогать.
Кажется, других вариантов у меня нет. К тому же Степа не дома: меня никто не ждет. А Чеховскому я сейчас нужна, не меньше чем он мне. Удобно положив голову на его плечо, я закрываю глаза и выдыхаю. Я будто опору обрела, надежду не умереть от скуки, хоть меня и пугает мысль, что я жажду быть женщиной Романа Чеха.
Он вносит меня в дом, поднимается по лестнице и толкает дверь в спальню. Его спальню. Это очевидно, ведь она пропитана его узнаваемым парфюмом. Я больше не встречала мужчин с таким запахом. Не удивлюсь, если у Чеховского даже гель для душа уникальный, сделанный на заказ только для него.
Здесь он ставит меня на ноги, но продолжает держать в объятиях. Я стушевываюсь. Не знаю, хочу ли обратно к нему на руки, или бежать отсюда без оглядки. Где-то внутри меня беснуется давно завядшая тигрица. А разум напоминает об опасности.
– Ты как? – хитро спрашивает Чеховской, заглядывая в мое лицо, которое я не знаю, куда девать от стыда. Даже не верится, что я позволила ему такие пошлости! Совсем умом тронулась, что ли?!
– Не отказалась бы от душа, – бормочу и ловлю его расчетливую улыбку. – В одиночестве, – уточняю, гася искры в глазах Чеховского. Пусть не думает, что купил меня роскошью своего дома, несчастными племянниками, откровенным разговором, поцелуями и разного рода контактами. – Ты обещал не трогать меня.
Отрезвление стирает с его лица улыбку. Его собственный принцип сыграл против него.
– Душевая за твоей спиной, – отвечает он. – Там же халат, полотенце, тапочки.
– Могу я попросить еще гель для душа Лучианы?
– Не нравится мой, импортный?
– Роман Алексеевич, я замужем, – напоминаю я нам обоим. – С обонянием у моего мужа все в порядке.
– То есть ты не собираешься рассказывать ему о нас?
– О нас? – переспрашиваю я. – А «мы» уже есть? Нащупав мою слабую точку, вы не подчините меня себе всецело. Более того – использовать этот метод давления, как минимум, жестоко. Вы же не подросток. Пора бы повзрослеть.
– Ты удалила свое сообщение. О каком взрослении ты говоришь? Ты не чувствуешь, что ли, как нас на двенадцать лет назад откинуло?
– Это временное помутнение. Я отличаюсь от остальных ваших женщин, вы взяли меня своими детьми. Но мы проснемся. Наступит утро. И что тогда? Я приемся вам своей правильностью, дотошностью, скованностью. Вы не сможете оправдаться в моих глазах своими нынешними достижениями. Мы разные, Роман Алексеевич. Вы не видите?
Он делает шаг вперед, вынуждая меня замереть, кончиком носа ведет по моей щеке к виску, спускается к уху и шепчет:
– Ты уже крылья подпалила, Бабочка. Ты без моего запаха жить не сможешь.
У меня горло перехватывает от его угрожающего предупреждения. Слова так и застревают где-то на полпути. Он же меня как открытую книгу читает!
– Осторожно там, – улыбается он, отступая. – В слив не утеки, расплавленная моя.
Зачем я только согласилась переночевать у него?! Смотрю, как он покидает комнату, и чувствую себя птицей в золотой клетке. Позвонить бы, вызвать такси, но тогда Чеховской со злости точно убьет загадочного Котю. Я его хоть как-то отвлекаю от непоправимого.
Выдохнув, убеждаю себя, что это ради Лучианы, и иду в душевую. Она просторная, изысканная, начищенная до блеска. Я такой помпезности даже в отеле Анталии не видела, когда мы со Степой проводили там наш единственный совместный отпуск. Он свозил меня туда по случаю нашей первой годовщины. Следующие четыре мы праздновали ужином при свечах. А шестую, похоже, будем отмечать скандалом.
Выбросить бы его из головы хоть на выходные, но как назло мне звонит свекровь. Я только платок с шеи снять успеваю. Если не приму вызов, Степа мне всю оставшуюся жизнь будет припоминать, какая я стерва. Приходится ответить.
– Здравствуйте, мама.
– Ну здравствуй-здравствуй, Дашенька, – начинает она язвительно. – Как ты там? Решила проблемы семьи своего ученика?
Я закатываю глаза. Как быстро Степа обо всем ей доложил. Наверное, еще по дороге позвонил, все рассказал.
– Тебя не смущает, что ты чужих людей ставишь выше мужа?
– Что вы такое говорите?
– Да я уже вообще молчу. Сколько говорить можно?! Снова причину нашла не приезжать, не помогать. Это же уже третий раз…
Третий раз за шесть лет, когда Степа к ней один поехал. Трагедия века!
– Ручки свои беленькие запачкать боишься.
– Мама, вы серьезно? Да, однажды я не смогла приехать к вам, потому что меня отправили на курсы повышения квалификации. А в прошлый раз у меня была температура тридцать девять. Но почему-то Степе вы ни слова не сказали, что он бросил меня больную и уехал к вам.
– Он же помогать приехал!
– Капусту с тыквой собирать? – я повышаю голос, чего раньше не позволяла себе по отношению к свекрови. – Да кому они нужны?
– Ах, ты еще дерзить мне будешь! – вскрикивает она.
Дверь приоткрывается. Чеховской не вмешивается в телефонный разговор, молча ставит флакон с гелем на край раковины и смотрит на меня, изогнув бровь. Видимо, моя ярость уже на лице прописалась.
– Правильно я Степушке сказала, из-за денег ты с ним! И ко мне мила была… – продолжает отчитывать меня свекровь, а я таращусь на медленно приближающегося ко мне Чеховского и хочу расхлестать этот проклятый телефон. – А теперь-то что? Степушка уже так не зарабатывает. Духи французские не по карману. А ты сама-то большую зарплату получаешь? А?! Семья ученика доплатит премию? Ни готовить, ни стирать, ни шить… Что ты за хозяйка такая?!
Чеховской подходит ко мне вплотную, взглядом замораживая. Кладет ладони на мою талию, притягивает к своему крепкому телу, склоняется к шее и губами касается кожи. Обжигает. Ранит. Убивает. Воскрешает. И так по кругу. У меня сердцебиение стопорится, дыхание сбивается, ноги в вату превращаются от его порыва и наглости, от предательства своего тела. Все мои заявления в прах превращаются.
Голос свекрови уже почти не слышен, заглушен звоном в ушах.
Мои веки тяжелеют от удовольствия нежных поцелуев. Я свободной рукой хватаюсь за плечо Чеховского и запрокидываю голову, подставляя ему шею. Его влажный язык скользит по татуировке, заставляя меня стиснуть зубы от вырвавшегося стона.
