– А я предупреждал, что Коте яма не нужна. Он уже в ней, – усмехаюсь. – Лучиана же хуже смерти.
Он улыбается уголком губ, натягивая майку.
– Вы, босс, о своей училке позаботьтесь. Со стрелком недоделанным сам разберусь. Не лезьте.
– Не могу. Нутро выворачивает. В ушах от злости звенит. Думаешь, меня только ее жизнь волнует? А твоя нет? Ты же, сукин сын, верно сказал. Тебя в особенности люблю.
– Повторяю, не лезьте…
– Это ты не лезь! – Кулаком ударяю по столу. – У тебя сын скоро будет. Завязывай с разборками, пока жизнью не поплатился. В мою женщину стреляли, значит мне с этим возиться.
– Вы, босс, Лу не меньше меня нужны. И Артуру, и Дарье Николаевне.
– Не отнимай у меня право самостоятельно решать проблемы моей любимой, Фаза. Не о многом прошу. Имя?!
Он стискивает челюсти, раздраженно выдыхая. Пронзительно смотрит в глаза и отвечает:
– Городецкий.
Слизняк. Трус. Слабак. Тряпка. Смелости не хватило со мной по-мужски разобраться. В меня стрелять надо, а не в Бабочку! Я ее завлек в свои опасные сети и выхода не оставил. Она же ему, размазне, верна была душой и телом. Старуху его мамой называла. Ничего путного от этой семейки не видела, а уважала хрен знает за что. А как только коготки выпустила, ощетинились.
– Ты уверен? – все же уточняю у Фазы для надежности. Сейчас каждый процент сомнения может в пользу Городецкого сыграть.
– Вы замечали его гетерохромию?
– Гетеро… Что?
– Разный цвет глаз. В помещении она у него не так ярко выражена, а на солнечном свете трудно упустить из вида. Городецкий в балаклаве был, а шары-то навыкат. Добавим к этому мощную комплекцию и родимое пятно на проксимальной фаланге среднего пальца правой руки.
– Чего? – напрягаюсь, очередной раз обалдевая от внимательности Фазы.
– Я наблюдательный, босс. Не один час в обществе Городецкого провел.
– Где бы он пушку достал?
– В его кругах оружие не дикость. Это на словах он весь законопослушный, а пару инцидентов в прошлом сыскалось, когда и ему расправой угрожали, и он.
– Порву суку, – цежу сквозь зубы. Так челюсти сжимаю, что в ушах щелкает. Фаза перед глазами расплывается. Рожу Городецкого четко вижу и в кровавое месиво превратить жажду. – Тварь.
– Вы, босс, сгоряча не действуйте. Оклемаюсь – вместе решим что-то. Сейчас и без разборок жопа будет, – говорит он, морщась и прикладывая ладонь к груди. – Я с гайцами уладил, чтобы «гелик» без осмотра отдали. В багажнике то, что мусорам видеть не надо. Парни почистят, но этого мало. СМИ, интернет. Вас сейчас так вздрючат, что контракт с ***ском не поможет. Место мэра, как минимум, года на два ручкой помахало. Сейчас всю вашу подноготную выворачивать будут. Мое прошлое гнильцой напахнет. У Дарьи Николаевны проблемы возникнут. Вот о чем беспокоиться надо.
– Да насрать мне на место мэра! – рявкаю строго. – В нее стреляли! Тебя, можно сказать, убили! А ты думаешь, я о власти грежу?
– Я грежу, босс. На собственной шкуре познал, каково это – быть ребенком криминала. Для своего сына другой участи хочу. Без грязи и собачьих кликух. Чтобы не шестеренкой был, а гражданином.
Застываю на месте, таращась на Фазу. Всякое слышал, но сожаление, граничащее с заботой, дичайшая редкость для криминального мира.
– Ты не шестеренка, – произношу, хоть и понимаю, слов мало.
Фаза хмыкает:
– Не будем развивать тему. Просто пообещайте, что дров не наломаете, пользуясь моим бессилием. Не разваливайте то, что нам тяжелым трудом досталось. Пожалейте мои нервы и бессонные ночи. – Не дождавшись моего обещания, которое я просто не в силах дать, Фаза добавляет: – Я велю парням никуда вас не возить и не давать вам ключи. Через Марту тоже не пытайтесь своего выезда добиться. И ее предупрежу. Идите к своей училке. Вы ей больше нужны.
Твою мать, умеет же Фаза на больное надавить!
– Она его узнала? – интересуюсь.
– Маловероятно. В шоке была.
– Не говори ей. Разобьет это мою Бабочку.
Он согласно кивает, поджав губы. Пожать бы ему руку, обнять по-братски, по плечу похлопать, да злюсь еще на паршивца.
– Врач приедет, не вороти нос, понял?
Опять кивает. Ну хоть не спорит.
Вздохнув, разворачиваюсь и выхожу из кухни. Лучиана стоит в стороне, хлюпая носом и нервно теребя угол шали. Девчонка от мамаши ничего хорошего не видела, а сроду не ревела. Вообще не припомню ее в слезах. Бойкая. Выносливая.
Почему-то в памяти всплывают обстоятельства, при которых я узнал, что она наркотой балуется. Ася выдвинула это предположение и меня во всем обвинила. Если бы ее Камиль тогда не оттащил, хер знает, что я сделал бы с ней. У меня же дым из ушей повалил. Не верил, что моя сильная духом племянница сломалась. Оказалось, слепой я. Как и многие родители.
– Дуй к нему, – роняю, отчего она вздрагивает.
Съеживается, обняв плечи руками. Утереть бы ее слезы, погладить по голове, прижать к себе, в темечко поцеловать. Но выбесила, засранка!
Отвернувшись, ухожу, так и не решившись на разговор и нежности. Возвращаюсь к гостиную. Бабочка еще спит. Вера говорит, не бредит. Это хорошо. Сон ей не помешает.
Вызываю врача, сообщаю Марте о своей временной нетрудоспособности, отвлекаюсь на появившихся на пороге блюстителей порядка. Гроблю три часа на гребаный допрос, а потом еще час на разгон журналюг, собравшихся перед домом. Телефонный звонок от брата и вовсе игнорирую. Только его наездов не хватает.
– Вы уж проследите за всем, Роман Алексеевич, – настоятельно просит меня врач, когда я провожаю его к воротам. – Им следовало сразу в травматологию обратиться.
– Прослежу, – убеждаю его, пожимая руку.
Смеркается, когда в моем доме наконец-то становится тихо.
Я беру поднос с ужином и отношу его в свою комнату, где на кровати сидит моя Бабочка. Под поясницей подушка. На шее бандаж. Под глазами круги. Набрать бы ванну и искупать ее. Лучшее лекарство от депрессии. Но потом меня на большее потянет, а трахать ее в таком состоянии – зверство.
– Я не хочу есть, – отказывается она, протяжно вздохнув.
– Хотя бы немного, – прошу, садясь на край кровати.
– Саша как?
– Живее тебя, – тоскливо улыбаюсь. – Заперлись с Лучианой в комнате. Котята, мать их.
– Я его так и не поблагодарила. Ром, вы узнали, кто это был? Я теперь приманка для твоих врагов, да? Меня не оставят в покое? А мои ученики? Они тоже в опасности?
– Эй! – Я отставляю поднос на тумбочку и ближе подсаживаюсь к Бабочке. – Что за чепуха? – Глажу ее по щеке. Она опускает ресницы. Губы снова искривляются. Плакать собралась. – Детка, это больше не повторится.
