Через несколько минут эти хрупкие надежды рушатся. Мэри-Бет снова поворачивается к ним и говорит:
– Вертолеты сегодня больше не полетят. Снегопад слишком сильный.
Мама едва реагирует на эту новость – что ей еще один удар, когда она уже перенесла с тысячу. У нее больше нет сил.
– Держись, – говорит дядя Боб. – Оз крепкий, поисковые отряды все еще его ищут.
* * *
В полдень к машине скорой помощи подходит Бёрнс. Ветер наотмашь хлещет его по лицу, он прячет подбородок в воротник своей куртки. При виде Бёрнса дядя Боб тормошит маму, она резко вскидывает голову. На этот раз она не ждет, пока Бёрнс залезет внутрь. Она выскакивает на мороз, бросается к нему, и на лице у нее написана такая отчаянная надежда, что у меня сердце рвется от боли.
Бёрнс не смотрит ей в глаза. Он внимательно изучает какую-то точку на земле, возле маминых ног, и она резко останавливается. Задыхаясь, она подносит руку ко рту, мотает головой: лишь теперь она вдруг понимает, что он мог принести и другие новости.
– Мы нашли собаку, – бормочет он, пока она еще не успела предположить самое страшное.
Он не хочет отбирать у нее последнюю надежду. По крайней мере, не прямо сейчас. Мама несколько раз моргает, осознавая услышанное, а затем, не говоря ни слова, разворачивается и идет обратно на свой пост. Они нашли Бинго. Оз все еще там, в лесу.
31
– Что думаете? – спрашивает у Бёрнса помощник шерифа.
Он прячет руки в карманах, пытается повыше поднять плечи, чтобы закрыть лицо и уши от снега, который теперь летит параллельно земле.
– Еще двадцать минут, – отвечает Бёрнс. – Подождем еще немного.
Час спустя, когда все вокруг уже скрылось за непроглядной снежной пеленой, он останавливает поиски, приняв решение, которое, как он до последней секунды надеялся, ему принимать не придется. Его решение – смертный приговор моему брату. Об этом знают все – и поисковые группы, и сам Бёрнс, и мама. Надвигается очередная буря. Спасательную операцию смогут возобновить только завтра или даже послезавтра. Так долго на морозе не протянет никто.
Это худший из всех возможных вариантов. Даже если бы они нашли Оза мертвым, все равно было бы лучше. Я смотрю, как члены поисковых групп расходятся по машинам, опустив головы, признавая свое поражение. На смену молитвам о том, чтобы Оз продержался еще немного, приходят молитвы о том, чтобы он умер и больше не страдал.
Но он не умер. Он свернулся калачиком на камне, на котором его оставил Бинго. Он уже не зовет ни папу, ни маму. Он один, ему страшно, он дрожит, и я просто не могу на это смотреть. Я знаю, что он меня не услышит, но все равно говорю, что люблю его, что Бинго спасен, а потом ухожу. Мне до ужаса стыдно за то, что я трушу и не решаюсь остаться с ним.
Когда Бёрнс сообщает о своем решении маме, она его словно не слышит. Она благодарит его за то, что он до последнего не отзывал поисковые группы, забирает из машины скорой помощи свои вещи и вместе с дядей Бобом идет к ожидающей ее машине помощника шерифа.
«Это шок», – говорю я себе и гоню прочь другую мысль, которая пришла мне в голову, когда мама услышала слова Бёрнса: это облегчение.
«Нет!» – кричу я. Она просто смирилась. Она знала, что так и будет, и была к этому готова. Новость о приостановке поисков не стала для нее неожиданностью и потому совершенно ее не потрясла, ведь она и так уже не питала никаких надежд. Единственное преступление мамы состоит в том, что у нее не нашлось сил притвориться, сделать вид, что она уничтожена. Как раз этого ждали от нее все вокруг, и я в том числе. – Хочешь, я поеду с тобой? – спрашивает дядя Боб, распахивая перед мамой дверцу машины.
Мама мотает головой:
– Ты нужен Карен и Натали.
Он притягивает ее к себе, и она приникает к нему, прижимается головой к его груди, а он зарывается лицом в ее волосы.
– Я буду рядом, если тебе что-то понадобится, – шепчет дядя Боб.
Он так нежен с мамой, и я уже не уверена в том, что они и правда только друзья. Дядя Боб влюблен в мою маму, в этом у меня нет сомнений. Так было всегда. Но я до сих пор не понимаю, что чувствует к нему мама.
32
Мама замирает при виде Хлои, лежащей в больничной кровати. У Хлои сбриты волосы вокруг лба, на глубокую рану наложена марлевая повязка. Глаза закрыты. Тело укутано белой простыней, поверх которой лежат забинтованные руки. Палата залита лунным светом, из-за него бледная кожа моей сестры словно сияет. Хлоя похожа на раненого ангела, и я чувствую, как в груди у мамы словно развязывается тугой узел – так она рада ее видеть. Мама испытывает такое облегчение, что даже не замечает волдырей у Хлои на ушах, синих кругов у нее под глазами, торчащих из-под бинтов черных кончиков пальцев на руках и ногах.
Я сижу с мамой, вместе с ней жду, пока Хлоя проснется. В палату то и дело заходят медсестры, проверяют Хлою, меняют ей повязки, а вокруг гудят и жужжат приборы, и по их экранам бегут волнистые линии без конца и без начала. Монотонное пиканье аппаратов вселяет надежду. У Хлои сильный жар, дыхание прерывистое, но ее пульс стабилен, и нас успокаивает его ритмичное биение.
Около восьми вечера в палату входит Обри. Я с удивлением отмечаю, что она выглядит точно так же, как раньше. Я как будто гляжу прямо на солнце: смотреть на нее больно, но в то же время потрясающе приятно.
Мама встает, и они с Обри падают друг другу в объятия. Обри – мамина дочка. Она любит папу, папа любит ее, и все же Обри – мамина. Их связывают те трогательные, смешные и совершенно безыскусные отношения, какие порой бывают у матерей и дочерей. Обе любят ходить по магазинам и смотреть слезодавильные фильмы, обе готовы хоть каждый день нежиться в спа-салонах, а по вечерам исследовать новые рестораны округа Ориндж. Мы все время подшучиваем над ними, говорим, что из них выйдет чудный тандем ресторанных критиков: Обри будет щедро расточать похвалы, а мама безжалостно придираться к мелочам.
Они сидят рядом, словно два отражения в зеркале, в совершенно одинаковых позах, вцепившись пальцами в колени. Обри плакала. Я знаю об этом, потому что глаза у нее красные, а ресницы не накрашены – верный признак того, что ее чувствительные слезные протоки воспалены.
Но сейчас, сидя рядом с мамой, она держится очень стойко. Она почти ничего не говорит, с тревогой смотрит на Хлою и думает обо мне, машинально крутит на пальце свое помолвочное кольцо и про себя пересчитывает камни. Когда Бен только подарил ей кольцо, она гордо объявила, что центральный камень на нем окружают двадцать два маленьких бриллиантика – по одному на каждый месяц, что они с Беном были вместе до помолвки. Я проверила и, просто чтобы поддеть Обри, сказала, что там всего двадцать один камень. С тех пор она пересчитывала камни раз сто, не меньше, и эта история стала у нас в семье дежурной шуткой: все мы любим между делом спросить у Обри, уверена ли она в том, что камней действительно двадцать два.
