55
Обри уезжает, и тут же все в доме словно сдувается в едином изнуренном выдохе после почти суток непрерывной игры в счастливую семью. Хлоя скрывается в своей комнате. Мама моет посуду. Папа смотрит телевизор.
У мамы звонит телефон. Прежде чем ответить, она выходит на задний двор и садится у лимонного дерева. – Привет, – тихо говорит она. – Нормально… Да, он в порядке… Не знаю, где он был. Он мне не говорит… – Она смеется. – Вряд ли. Он с трудом до туалета доходит.
Мне до смерти неловко. Она слушает и снова смеется, скорее робко хихикает.
– Спасибо, что позвонил. Как дела у Карен и Натали?.. Хорошо… Прекрасно… Да, я позвоню тебе завтра… После работы?.. Да, было бы замечательно… Выпить мне не помешает. – Мама снова смеется. – Ты прав, скорее напиться.
Она закрывает телефон, делает глубокий вдох и идет обратно в дом.
– Это что, Боб? – спрашивает папа.
Он стоит, неловко опираясь на высокий барный стул, отставив в сторону негнущуюся ногу. Он застал маму врасплох.
– Он просто хотел узнать, как дела, – сразу переходит в оборону мама.
– Я даже не сомневался. Наш старый добрый друг Боб, – шипит папа. – Ты опять с ним спишь?
Мы с мамой синхронно отшатываемся назад. Мама заливается гневным румянцем. Но то, что она реагирует не сразу, не отметает брошенное обвинение в первый же миг, лишь подтверждает правду.
– Как ты смеешь?
– Как я смею что? Обвинять тебя в том, о чем знаю? Что ты с ним спала? Или спрашивать о том, в чем я не уверен? Спишь ли ты с ним сейчас? – парирует папа.
Мама словно костенеет. Папа не моргая смотрит на нее.
– То есть ты знал? – говорит она наконец тихим шепотом, глядя себе под ноги.
– Естественно, – бросает папа, и я чувствую, что он уже выпустил весь пар и на смену ярости пришла жуткая обида.
Я тоже горю от обиды – за него, на нее.
Мама рассматривает плитки пола где-то между своими ногами и папиной невредимой ногой.
– Но ты остался, – бормочет она.
– А куда мне было деваться? – говорит он.
Даже удар ножом прямо в сердце причинил бы маме меньшую боль, чем известие о том, что папа не ушел лишь потому, что у него не было выбора. Я вижу, что у мамы словно разом отобрали весь воздух. Она, пошатываясь, бредет к столу, падает на стоящий рядом с ним стул, упирается локтями в колени, прячет голову в ладонях. Папа отворачивается. На миг его взгляд цепляется за лимонное дерево за окном, но уже в следующую секунду он ковыляет дальше, в гостиную, прочь от мамы.
Я знала, что они не были счастливы, но даже не представляла, насколько сильно они страдают.
56
Решив хорошенько себя помучить, я начинаю день в своей школе вместе с Мо. Сложнее всего мне сейчас видеть, как мир живет без меня. После аварии прошло уже четыре недели. Моя футбольная команда вышла в плей-офф. Я страшно рада за них и совсем не рада, что меня с ними нет. Почти все мои одноклассники получили права и новые машины. А еще на прошлой неделе был выпускной бал, и теперь все только о нем и говорят.
Мо почти все время проводит с драмкружковцами, и это меня ужасает. Мы терпеть не можем… не могли драмкружковцев. У них все всегда так драматично. Наверное, именно поэтому она с ними и сблизилась. Это единственная группа, все члены которой так сильно увлечены собственными переживаниями, что им нет никакого дела до переживаний Мо. По крайней мере, обычно дела обстоят именно так. Сегодняшний день – исключение.
– Эй, Мо, а почему ты не рассказала нам про красавчика, который попал в аварию вместе с вами? – спрашивает прима драмкружковцев Анита, когда Мо подходит к ним. – Натали говорит, он был хорош собой, да еще и повел себя по-геройски, оттащил ее подальше от тела Финн, а Натали только и могла, что биться в истерике.
В последнее время очень многие разговоры начинаются со слов «Натали говорит». Новость об аварии утратила новизну, и свежеобретенная популярность Натали развеялась как дым. Характер у Натали противнее некуда, так что теперь она быстро катится обратно к подножию общественной лестницы. Пытаясь хоть как-то удержаться наверху, Натали все чаще болтает о событиях того дня и все сильнее искажает факты.
– Извините, – говорит Мо, встает и шагает через школьный двор прямиком к столу, за которым вечно сидят самые популярные ученики нашей школы.
На самом краю скамейки примостилась Натали, рядом с ней ее новый парень Райан, первостатейный говнюк, чье величайшее достижение в американском футболе заключается в том, что количество матчей, которые он доигрывает до конца, значительно меньше количества игр, с которых его удалили за неспортивное поведение.
– Хорошо выглядишь, Мо, – бросает Райан, щуря глаза, и оценивающе оглядывает ее с ног до головы.
Мо не обращает на него внимания:
– Натали, можно с тобой поговорить?
– Я ем, – отвечает Натали, возя по тарелке салат.
Райан толкает ее бедром, и Натали валится со скамейки прямо на цементный пол.
– Детка, Мо хочет с тобой поговорить, – давясь от хохота, говорит он. – Не забудь обсудить тройничок, который ты мне обещала.
Натали встает, притворяясь, что не чувствует себя униженной.
– Чего ты хочешь? – клокочет она, когда они с Мо заворачивают за угол, туда, где их уже не видно от столиков.
– Почему ты встречаешься с этим парнем? – спрашивает Мо.
Натали раздувает ноздри.
– Чего ты хочешь? – повторяет она.
Мо набирает в легкие побольше воздуха, а затем удивительно спокойным голосом говорит:
– Я хочу, чтобы ты перестала рассказывать об аварии.
– Я могу рассказывать обо всем, о чем захочу.
Мо внимательно смотрит на нее, приподняв брови и не говоря ни слова, как будто пытается в чем-то разобраться.
– Ты только это хотела сказать? – нетерпеливо спрашивает Натали.
На первый взгляд кажется, что происшедшее никак не повлияло на Натали: словно ее отрешенность во время аварии и до самого прибытия вертолетов спасала ее от необходимости хоть как-то реагировать на то, что с нами случилось. Я одна вижу разницу. Теперь она постоянно нервничает из-за любого пустяка, и, кажется, у нее развился невроз. Вернувшись домой, она раз по пять проверяет, заперла ли входную дверь, и только потом поднимается к себе. Она идет лишние три квартала, чтобы перейти дорогу по переходу со светофором. Она втайне от всех набивает едой школьный рюкзак, шкафчик и ночной столик у кровати. Она так и не получила «мини-купер», который ей обещали родители, потому что придумала с десяток отговорок, чтобы не сдавать экзамен по вождению.
Больше всего меня изумляет ее одержимость моей смертью. У нее в шкафу стоит обувная коробка, битком набитая газетными вырезками об аварии, всевозможными статьями о том, почему люди погибают в автокатастрофах, и о том, как не получить травму. Помимо всего этого жутковатого чтива в коробке лежит колода карт, которыми мы играли в «Верю – не верю» по пути в горы, и несколько фотографий разных лет, на которых сняты мы с ней. Она часто рассматривает эти фотографии, и, глядя на нее, я чувствую, как у меня рвется сердце. На каждом из этих снимков она улыбается широкой, немного отчаянной улыбкой, а я стою рядом, едва вымучив жалкую гримаску, и мне противно от того, как жестоко я с ней обходилась. Только теперь я понимаю, что она действительно хотела стать моей подругой.
