Орви откашливается и начинает свой увлекательный рассказа о том, как он героически спасал свой попавший в окружение аббердинцев отряд. Как прорывал осаду вместе со своим боевым товарищем, который погиб, напоровшись на смертельную ловушку, и как он после тащил его бездыханное тело несколько миль, чтобы не оставлять труп на поругание врагам.
Пару раз делает пугливые паузы и интересуется, не утомил ли меня печальным пересказом солдатских будней и каждый раз я отвечаю, что готова слушать его хоть всю жизнь, если бы время вдруг стало очень медленным, и растянуло в один час.
— Потом оказалось, что тот парень был сбежавшим на войну младшим сыном лорда, и когда он узнал… В общем, вот так я получил рекомендацию для зачисления в гвардию, — заканчивает рассказ Орви.
Мы останавливаемся напротив небольшого переулка, чуть в стороне от тусклого желтого света фонаря.
От моего леденца давно осталась только деревянная палочка, но я все рано потихоньку ее грызу.
От волнения и непонятного беспокойства, как будто, несмотря ни на что, вот прямо сейчас и именно здесь, случится то, чего не должно быть.
Мой первый поцелуй.
— Тебе очень идет мундир, — говорю неприятно писклявым голосом и тут же вжимаю голову в плечи.
Орви не двигается. Не пытается даже взять меня за руки, как держалась та парочка около рыбьего фонтана.
Конечно, наверное, он успел насмотреться на красивых, всегда вьющихся около венных, женщин. Что ему какая-то чумазая монашка.
— Я воображал, что понравлюсь тебе хоть капельку, — тоже сбивчиво бормочет Орви.
Кто-то из нас — возможно, даже я — делает шаг навстречу.
Мы становимся так близко, что между нами едва ли протиснется ребро ладони.
— Ты мне… нравишься, — заикаясь, признаюсь я. — Ты теперь такой… такой…
Он протягивает руку, но вместо того, чтобы взять меня за руку, гладит по щеке.
Вернее, едва ли успевает притронуться к ней, когда я чувствую внезапное жжение в груди.
Как будто меня очень сильно ударили и вышибли весь дух.
— Матильда, я хотел сказать…
Голос Орви тонет в зыбучем песке, которым как будто бы наполнены мои уши.
Жжет так сильно, что я прикладываю ладони к груди и пытаюсь сделать хотя бы один вздох.
— Ты… такая… особенная.
Плачущий, неужели он не видит, что со мной что-то не в порядке?
Или я снова сплю?
Голова снова начинает кружится и в ноздрях как назло снова появляется тот неприятный запах соли и железных стружек. Сторонюсь, когда Орви пытается оторвать мои руки от груди. Возможно, он принял мою боль за признак смущения?
— Я бы хотел…
Несмотря на мои попытки увернуться, он настойчив и все-таки берет меня за руку.
Кожей к коже, ладонью в ладонь.
И в моей груди как будто что-то лопается, вытекая прямо по венам сперва к запястьям, а потом — сквозь пальцы.
Орви вскрикивает и с силой одергивает руку, начиная трясти ней, словно ненормальный фокусник.
— Что за…?! — орет он, поднося ладонь к глазам.
Даже в плохом освещении фонаря отчетливо виден уродливый алый ожог на его ладони.
Как будто он держал не руку безобидной монашки, а раскаленное клеймо для скота.
Это произошло опять?
Снова слишком реальный сон?
Я до боли зажмуриваюсь и, скрестив пальцы, мысленно прошу Плачущего простить мои богохульные непотребные мысли. Обещаю больше никогда-никогда не позволять мужчине притрагиваться ко мне. Обещаю сжечь ту белую, подаренную гвардейцем книжку.
И даже клянусь больше не вспоминать о нем самом. Ни когда молюсь перед сном, никогда вообще.
Только пусть все это снова окажется сном.
Глава шестая
Но сколько бы я не жмурилась, сколько бы не пыталась сделать вид, что сплю и смотрю один из тех слишком реальных снов, надорванный от боли и злости голос Орви никуда не девается.
— Матильда, ради Тороса, за что?!
Я прикусываю нижнюю губу и с ужасом открываю глаза.
Ничего не исправилось на этот раз — бедный милый Орви трясет рукой, на которой, даже в тусклом свете фонаря, ожог алеет уродливым красным пятном.
Опускаю взгляд на собственные ладони — на них нет и следа, даже намека на то, что там есть что-то, способное причинить такую боль. Это просто мои ладони — узкие, с короткими и не самыми идеальными пальцами, с маленьким шрамом на подушечке большого пальца правой руки.
И все. Ничего другого.
Но ведь…
Я поворачиваюсь на пятках и, стараясь заглушить голос разума, который вопит о том, что даже если я побегу со всех ног — ничего не изменится, все же бегу. Куда глаза глядят, лишь бы подальше оттуда, где могут быть люди, которым я способна причинить страдания.
Может быть, это какое-то проклятье? А что если в следующий раз я причиню вред абсолютно незнакомому человеку, если он просто случайно ко мне притронется?
Может быть, поэтому мои родители оставил меня под стенами монастыря?
— Матильда, стой! — кричит Орви.
Как бы быстро я не летела, он все равно догоняет меня.
Почти протягивает руку, чтобы схватить за плечо, но я успеваю вовремя остановиться и повернуться к нему лицом.
Дышу тяжело и испуганно.
В груди по-прежнему жжет так сильно, словно в ней дыра размером с кулак.
Орви все еще трясет рукой, но уже хотя бы не стонет от боли. Достает из-за пазухи платок и кое-как, помогая себе зубами, перевязывает несчастную ладонь. Я просто держусь подальше, потому что боюсь причинить ему еще большую боль.
— Матильда, ты это сделала. — Это вовсе не вопрос, а утверждение, которое звучит не очень успокаивающе. Как и его сосредоточенный взгляд. — Как?
Должна ли я все ему рассказать?
И если я все расскажу — как он распорядится этой правдой?
— Я… я… — заикаюсь, и пячусь, стоит ему шагнуть ко мне. — Пожалуйста, не подходи. Просто… стой где стоишь. Я не знаю, что будет. Я не понимаю, что это такое!
Голос срывается, потому что мне действительно очень страшно.
Раньше я по крайней мере никому не причиняла боль, а уродства, вдруг появляющиеся на моем теле, потом так же внезапно исчезали.
— Тебе нужно успокоится, — смягчается Орви. Даже пытается улыбнуться, но видимо боль напоминает о себе, потому что вместо улыбки получается кривой оскал, от которого у меня неприятные мурашки по коже. — Ты ведь не сделала это нарочно?
— Нет, никогда! Не тебя! Ты же…
