— Я ощущал твою вонь на одежде моей дочери, — сообщает он мне. — Она пыталась скрыть ее, но безуспешно.
— И тогда ты выгнал ее из дома.
— Любовь бывает трудной. Но ведь дочка, кажется, стала чистой?
— Ну-у, особо грязной она никогда и не была, — возражаю я. — Мы с ней и сейчас иногда проводим время вместе. Чего я не могу сказать о вас, отце и дочери. Когда ты видел ее в последний раз? Она хотя бы знает, что ты болен?
— Ей незачем это знать. — Его подбородок каменеет, но я нажимаю на известные мне точки по обеим сторонам лица и снимаю напряжение.
— На похоронах, — выдавливает он наконец. — Последний раз я видел ее на похоронах ее матери.
Его жена умерла во время пандемии. Вирус подхватили оба, но он выжил.
— Сара была хорошая женщина, — вздыхает он. — Почему Он прибрал ее, а не меня — никогда не пойму.
— Неисповедимые пути, знаешь ли…
Он снова застывает.
— Надо мной можешь издеваться, сколько хочешь, но моя вера — это красная линия.
— Ты прав, я прошу прощения.
На пару секунд я затихаю, но мне необходимо спросить…
— Она ни разу не пошатнулась? Я имею в виду, твоя вера?
— Я не могу позволить ей пошатнуться. Не сейчас. — Он слегка горбится. — Знали бы мои прихожане, что я ищу облегчения у тебя!..
— Это наша с тобой маленькая тайна.
Он крутит головой, и его шея похрустывает, как старая виниловая пластинка.
— А ты — во что веришь ты? — спрашивает он. — Если вообще веришь во что-то.
— Я верю, что всему свое время, и время всякой вещи под небом.
На его лице появляется тень улыбки.
— «Экклезиаст, 3. Может быть, в тебе и заключена толика благодати. — Он вздыхает. — Я вот все думаю: то, что я прибегаю к тебе — это просто слабость или урок, который я должен усвоить?
— Ответить на это можешь только ты, Джо.
Он закрывает глаза и начинает тихо молиться, прося Господа наставить его. Он бубнит невнятно, но Бог понимает даже самые невразумительные молитвы. Я по-настоящему восхищаюсь убеждениями преподобного. Убеждение и мотивация никогда не были моими сильными сторонами. Меня иногда обвиняют в том, что я, мол, верховная жрица апатии. Может и так, но разве не заслуживает каждый хоть изредка роскоши совсем ничего не делать? А потом заказать пиццу.
— И все же, несмотря на то, что ты делаешь для меня, я не могу забыть о том вреде, который ты наносишь миру, — изрекает он, и, надо сказать, это обидно. Какой такой вред я наношу? Что, он больше, чем вред от Ала? Или от Нико? Нико убил мать Джо. Посеял рак в ее легких, а потом заботливо возделывал этот свой приватный садик. Не исключено, что все это пассивное курение в детстве поспособствовало через годы возникновению рака у самого преподобного. Но я не спорю с ним. Неважно, оценивает он мои усилия или нет, я буду продолжать свое дело. Начинаю массировать его плечи, уделяя особое внимание активным точкам. Тошнота, которую он ощущает постоянно, немного притупляется.
— В прошлом году трое подростков из моего прихода погибли в автокатастрофе, — говорит он. — Все трое были под кайфом.
Я печально киваю.
— Да, помню.
— Ага, признаешь! Ты была там! Это ты их убила!
— Я была там, — соглашаюсь я. — А еще был дождь, и дерево, и лысая резина.
— Это все мелочи по сравнению с тобой!
— Они сами пригласили меня, Джо. Я им не навязывалась. Так же как не навязываюсь тебе.
— Они были бы живы, если бы не ты!
— Может быть, так, а может быть, и нет. «Может быть» — негодный аргумент для обвинения.
Пластинка закончилась. Игла поднимается, звукосниматель возвращается на подставку. Преподобный Беркетт сейчас слишком расслаблен, чтобы перевернуть пластинку. Но он по-прежнему слышит музыку у себя в голове. Для него она продолжает играть.
— Мы с Сарой любили танцевать под эту мелодию. — И после паузы он добавляет: — Скоро я опять буду танцевать с ней.
— Возможно.
— Абсолютно точно, — настаивает он.
— Я имела в виду, что, возможно, не так скоро, как тебе кажется. Еще несколько сеансов с Химо, и ты, вполне может статься, поправишься. Твои шансы довольно высоки. По меньшей мере пятьдесят на пятьдесят.
Он раздумывает об этом, но не комментирует. Наверно, боится, что, высказав надежду вслух, может ее убить.
— Интересно, тебя хоть немного заботит моя судьба? — спрашивает он.
Я отвечаю ему вопросом на вопрос.
— Если ты поправишься, ты позвонишь дочери?
После короткого молчания он говорит:
— Да. Если выживу, позвоню.
— Тогда надеюсь, что твое желание исполнится. Держу за тебя кулаки. А сейчас откинь спинку кресла.
Мистеру Беркетту наконец удается привести кресло в почти горизонтальное положение. Я провожу пальцами по голове преподобного, успокаивая нейроны в его мозгу. Его мысли начинают плавно перетекать друг в друга.
— Не думай, что я тебя за это поблагодарю.
Еще пара мгновений, и его сопротивление исчезает. Стянувшийся в узел желудок расслабляется, ум успокаивается, словно море под нарисованной яхтой. Мое действие достигает своего пика. Я отступаю, оставляя Джо в спокойном, полубессознательном состоянии.
— Мы закончили, — бормочет он. — Теперь выметайся.
— Я никуда не уйду, Джо. Нравится тебе это или нет, но я еще некоторое время побуду с тобой.
Он неодобрительно фыркает и отворачивается. А потом посреди тишины вдруг произносит кое-что. И хотя его слова — едва различимый шепот, я их слышу.
Он говорит:
— Спасибо.
Но я знаю: лучше не подавать виду, что я его поняла. Вместо этого я распускаю волосы. Ах, как хорошо хотя бы ненадолго вернуть себе ощущение дикости, свободы и жизни по ту сторону закона!
[12]
