— Возьми меня за руку, Бэби-бой. — Так она называла Айзека в детстве. Он держит ее за руку до самой больницы Милости Господней.
* * *
Я не очень-то люблю больницы, но они любят меня, поэтому я оказываюсь здесь гораздо чаще, чем мне бы хотелось. Да и многие из нас тоже, как я догадываюсь. Больницы для нас как аэропорты. Хабы между тем, где мы были, и тем, куда идем. И с кем. Они также являются безопасными зонами. В том смысле, что мы не подбираем там себе мишени. Больницы — сакральная территория. Храмы, посвященные нашей власти. Так что если мы проводим в них время, то по более альтруистическим причинам, чем обычно. Ведь в конце-то концов нас изобрели для облегчения страданий. Думается, это служит нам некоторым оправданием, когда мы заходим слишком далеко. Из чего следует, что даже альтруизм может быть эгоистичным.
Приемное отделение больницы Милости Господней чуть менее суетливо и перегружено, чем в других больницах. Бабушка разрешает медсестре поставить ей капельницу, а медсестра сообщает, что доктор скоро придет. Десять минут спустя — молниеносно, по больничным стандартам, — появляется доктор. Она проверяет журнал, задает те же вопросы, что задавали регистратор и медсестра, но на этот раз вопросы ведут к определенным действиям. На большинство из них отвечает Айзек, потому что бабушка совершенно измучена — и травмой, и вообще всем случившимся. К тому же я начинаю оказывать свое успокаивающее воздействие.
— Сейчас вы отправитесь наверх, на КТ, — объявляет врач. — А от боли дам вам морфин.
Про черта толк, а он на порог!
Финеас.
Маячит по другую сторону шторки. Белые тонкие пальцы отводят ее ровно на столько, чтобы я смогла увидеть его лицо — любопытное, ожидающее. Длинные черные волосы, бледная кожа, глаза темные, как безлунная ночь, и слишком большие для его лица. Одновременно отвратительный и прекрасный, Финеас двигается, словно под водой, даже его волосы плавают в воздухе, как будто гравитация позабыла о них.
Финеас находится в моей восходящей линии, но мы с ним не общаемся. Он никогда не посещает Праздник, его излюбленные места — больницы и хосписы, однако благородным его никак не назовешь. Он скорее донный стервятник, питающийся тем, что перепадает от обреченных. Вон он — выглядывает из-за шторки, словно вампир, ждущий приглашения. Как по мне, так он просто жуток.
Выясняется, однако, что сегодня Финеасу поживиться не удастся.
— Нет! — вопит бабушка. — Только не морфин!
Финеас хмурится, а Айзек показывает пустой флакон из-под таблеток — ему хватило сообразительности захватить его с собой.
— Вот что она принимает, — говорит он доктору.
Та изучает этикетку на флаконе.
— Сколько она приняла?
— Только одну, — отвечает Айзек.
После недолгих размышлений доктор обращается к бабушке:
— Миссис Рейми, я добавлю ваше лекарство в капельницу. Этого будет достаточно, чтобы уменьшить боль и дать вам отдохнуть.
Вот теперь мы дело говорим.
Доктор печатает на компьютерной консоли, вводя данные и рекомендации. Лицо Финеаса не выражает ни радости, ни печали, лишь смирение. Он уходит, двигаясь в своей подводной манере. Скатертью дорога.
Доктор заканчивает печатать, поворачивается к старушке и говорит:
— Странно, большинство пациентов с такой болью, как у вас, просят морфин.
И она уходит облегчить страдания другого пациента, стонущего в соседнем отсеке.
Бабушка поворачивает голову к Айзеку и шепчет:
— Морфин дают, когда ты на последнем издыхании. Им плевать, если ты на него подсядешь, все равно ты не жилец. Все ставки снимаются, когда на тебе штемпель с истекающим сроком годности.
Приходит медсестра, чтобы сообщить, что в радиологии полный затык. Они смогут взять бабушку на сканирование только через час.
— Но вам совершенно незачем страдать, пока ждете, — говорит медсестра и достает маленькую ампулу с вашей покорной слугой в удобной жидкой форме.
— О, то, что доктор прописал, — кряхтит бабушка. — В буквальном смысле.
Медсестра наполняет шприц и выпускает его содержимое напрямую в капельницу.
Я замечаю, как глаза Айзека следят за шприцем с того момента, когда он возник на сцене, и до того момента, когда медсестра бросает пустой шприц в красный контейнер на стенке.
— Тепло… — бормочет бабушка. — О-о-о… я лечу…
— Быстро, правда? — говорит сестра. — Я скоро вернусь, посмотрю, как ваши дела.
Наконец-то я могу делать то, для чего предназначена. И тогда мне вспоминаются слова Аддисона: «Кроме удовольствия, у нас есть еще и цель». Эта бедная женщина не заслуживает страданий, которые испытывает. Я нежно скольжу по ее руке. Разглаживаю болезненные складки на лбу.
Айзек всматривается в бабушкино лицо. Наблюдает, как капает жидкость в капельнице — кап, кап, кап. Он знает, что я здесь, между ними, но сейчас его ум занят не мной. Ничего страшного. Это как прилив и отлив. Скоро я снова стану центром его внимания. А тем временем займусь-ка своим прямым делом.
Я уношу прочь напряжение из тела старой женщины. Шепчу ей в ухо, что она может расслабиться. Шепчу не по-английски, а на том языке, на котором она говорила в детстве. На котором она иногда все еще видит сны. Должна признать, по временам мне нравится использовать свою силу во благо. Приятно, знаете ли, усладить себе нёбо. Но нечасто и, конечно же, недолго, ибо помощь людям, чего доброго, может войти в привычку.
Вскоре дыхание старухи становится легче, но смотрит она не на меня, а на внука, как будто избавление от боли его заслуга.
— Спасибо, Бэби-бой, — произносит она. — Что бы я без тебя делала?
* * *
Я сижу с Айзеком в больничном кафетерии, где он застыл в раздумье над вазочкой с растаявшим мороженым. Его родители уже здесь — пошли с бабушкой в отделение радиологии и ждут там, пока ее сканируют, чтобы выявить характер и объем травмы. Они настояли, чтобы сын что-нибудь съел. Айзек послушался, но он не голоден. Во всяком случае, еды ему не хочется.
— Кубик льда… — говорит он. — Вся ее жизнь изменилась из-за вшивого кубика льда на полу…
— Жизнь может измениться и по куда менее значительной причине, — указываю я. — А как насчет тебя? Ты как себя чувствуешь?
— Это неважно.
— Наоборот, Айзек. В такие времена очень важно заботиться не только о других, но и о себе. Удовлетворять собственные нужды. Если ты не будешь этого делать, как ты сможешь помочь другим?
— Это не я ей помог, — возражает он. — Это ты ей помогла. То, что ты сделала там, в палате… Это чудо!
Ах. Как приятно! Кажется, я могла бы покраснеть.
— Я делаю то, что делаю, — молвлю я.
Он смотрит в вазочку, но я-то знаю, что все его мысли — обо мне. Так и должно быть. Но тут он меня огорошивает. Говорит нечто такое, чего я никак не ожидала.
