«Каково это — быть мной?» Вопрос Айзека возвращается ко мне снова и снова. Его не только никогда и никто мне не задавал, но я и сама не спрашивала себя об этом. Я жила одним мгновением. Веселилась на вечеринках. Наслаждалась азартом охоты. Набрала достаточно протеже, чтобы поднять бурю в средствах массовой информации. Я гордилась тем, что играю главную роль в эпидемии опиоидов.
Так каково же это — быть мной? Это безумно. Это волшебно. Этого не измерить никакой, даже самой грандиозной шкалой. И все же слово, которое пришло ко мне, когда он спросил, было «одиночество», да и оно — лишь верхушка айсберга. Слово, которое приходит ему на смену сейчас, рисует полную картину моего существования.
Неудовлетворенность.
Я не хочу это признавать. Прихожу в бешенство при одной мысли об этом. Хочу забрать на Праздник миллионы людей и превратить их там в пепел. Но я уверена, что даже это не сможет удовлетворить меня. Ни в малейшей степени. Я все время голодна, и этот голод невозможно утолить. Сколько бы я ни получила, мне все мало. Мое, нет, наше существование — это проклятье. Вот почему мы никогда не останавливаемся, не прекращаем тралить глубины людских душ в поисках добычи. Мы зависимы от их зависимости.
Я не могу поделиться этим откровением с сородичами в моей восходящей линии. Хиро лишь обругает меня. Он слишком дисциплинирован, чтобы тратить время на самокопание. Ибо если ваша душа — бездна, зачем вообще в нее заглядывать?
Но Айзек стоит у края черной дыры и тянется ко мне через горизонт событий. Я могла бы с легкостью затянуть его в дыру… но что если вместо этого я позволю ему затянуть туда меня?
Интерлюдия № 3 — Люси (C20H25N3O)
Неверно, что я ничего не помню. Я помню все, просто не в том порядке, как вы это понимаете, потому что каждое воспоминание перетекает в следующее и в предыдущее, и так до тех пор, пока все не закручивается в сахароватный ком случившегося или, может быть, не случившегося, потому что так тоже иногда бывает.
Но я знаю разницу между «тогда» и «сейчас», ибо «сейчас» не нужно помнить, оно просто существует, и «сейчас» означает — здесь, на крутоскатной крыше над нескончаемым Праздником, куда я сбегаю от всей этой суматохи, потому что суматоха не для меня. Ну вы понимаете.
Впрочем, крыша — не просто крыша. Это склон холма, поросший дикоцветами, а воздух здесь свеж, как деньрожденческий пирог с пылу с жару, и небо — цветоворот, выходящий за пределы видимого глазом. И я танцую и с ним, и с ней, и с ними, и как хорошо, что тебя помнят, и как хорошо быть здесь и делиться вкусным небом и нарисованными улитками, разговаривающими на несуществующих языках, и даже ядовитыми красноспинными пауками, что иногда заползают тебе в мозг, отчего ты начинаешь вопить, потому что так тоже иногда бывает.
Пространство передо мной кружится и пузырится, словно кипящий котел, и в середине котла — кто-то, кого я раньше не видела. Молодой человек, дрожащий в распахнутоглазом изумлении.
— Ты новенький? — спрашиваю я. — Я помню себя, когда я была новой, но это было давным-давно, хотя иногда мы обновляемся, но не в последнее время. Так что же — ты новенький?
— Да, я в первый раз, — отвечает он, и я вижу, что он не один из нас, а один из них. Просто мальчик, захотевший поэкспериментировать. Он ожидал, что окажется где-то в другом месте, а угодил сюда и подумал: «А, да черт с ним. Почему бы и нет. Не убьет же оно меня», — чего я никогда, никогда не делаю. Я не обижу и мухи, правда, иногда я их ем — мух то есть, но только тех, что со вкусом корицы.
— Ляг на спину, — говорю я, ласково массируя ему затылок. — И пусть то, чему дóлжно прийти, придет.
Чувствую его пульс под пальцами, и — о, это переносит меня в стародавние дни! Вспоминаю тела, и дыхание, и музыку, играющую на растянуто-упругой скорости. Перекрученные слова были заклятьем, открывающим мою душу, которую я делила со всеми любящими меня, потому что в те дни любовь была свободной.
Они двигались муаровыми кругами в парке, их так много, все медленные и расслабленные, их сердечная боль выливалась из ржавой банки, пока они не переставали чувствовать ее, и — о! я была прекрасна, с луноцветной гирляндой, вплетенной в волосы, как у невесты эльфа, и походка моя была так легка, что я могла бы сделать пируэт на кончике былинки, а парашютики одуванчика закрутились бы в воздухе вокруг меня — истинного центра их поклонения, при том что серьезные люди сказали бы: «Одуванчики — это сорняки, которые нужно выпалывать с корнем!» Но зачем же говорить такое, когда одуванчики делают всех счастливыми?
Новенький смеется:
— Ты это видишь?
— Я вижу все, что видишь ты, — отвечаю я. — Все твои измерения и откровения.
По склону вниз теперь медленно катится поток голубой лавы — не горячей, нет, но теплой наощупь. Ты можешь ходить по ней. Или лечь и позволить ей затопить тебя с головой.
— Мы можем сохранить это в тайне, — говорю я мальчику, — или ты можешь рассказать всему миру. Мне без разницы.
Он смеется, затем съеживается, трепещет и снова смеется.
— Всё теперь обретает смысл, — говорит он.
Так говорят все они, если только их трип не про пауков или змей. На одно сверкающее мгновение они проникаются уверенностью, будто у коровы есть отличная причина для прыжка через луну, а Ответ На Все Вопросы вплетен в шнурок их левого ботинка.
Кому какое дело, если ответы ненастоящие? Настоящесть сильно переоценена. Но они запомнят, как они думали, что знают все тайны вселенной. Кроме тех случаев, когда они не запомнят, потому что так тоже иногда бывает. Озарение обойдется тебе, детка, в миллиарды твоих мозговых клеток, которые погаснут, как рождественская гирлянда в грозу.
Теперь он побледнел. Дышит учащенно и поверхностно. Машет ладонью перед лицом.
— Кажется, я вижу свою руку из вчерашнего дня, — говорит он. Они такие милые, когда доходят до этой стадии! Мне хочется смеяться. Я забываю, что былые дни давно ушли, а мои длинные волосы поседели. Ладно, может оно и так, но в моих глазах по-прежнему много такого, чего не снилось вашим мудрецам, перефразируя этого… как его… того парня, в котором явно было немного меня, хотя, когда творил Бард, я еще не родилась.
— А ты не такая, как я ожидал, — говорит мальчик.
— Лучше? Или хуже?
— Ты другая, — отвечает он.
— Типа… ты заказал бургер, а получил горящую лампочку?
— Что-то вроде того. — И, чуть помолчав, признается: — Я чувствую себя так… необычно. Мне чуть-чуть страшно.
— Лишь чуть-чуть?
— Может быть, немного больше, чем чуть-чуть.
— Возможно, это потому, что тебе известно кое-что, о чем ты не должен знать, — шепчу я ему. — А вдруг ты умеешь летать?
— Я умею летать?
— А ты умеешь?
