Я уверена, что одерживаю верх в этой пикировке, как вдруг допускаю промах. Это сущая мелочь — неловкое подергивание плечами, но, как я уже сказала, Аддисон всегда настороже, наблюдателен и восприимчив. На его лице зарождается улыбка и медленно, очень медленно расползается до ушей.
— О, да тут дело не во мне! — догадывается он. — Тут речь о тебе. О тебе с Айзеком.
— Понятия не имею, о чем ты.
И опять мое тело выдает меня.
— Рокси, уж не влюблена ли ты?
Что за абсурдная идея! Более чем абсурдная! Я отказываюсь даже прислушаться к ней. И поэтому не отвечаю, просто встаю в знак протеста.
— Ну ты и скотина! — цежу я и быстро шагаю к перилам террасы, отгораживающим Праздник от нижнего мира. Но Аддисон увязывается за мной, и, хотя я ожидаю, что сейчас он примется раздувать свои смехотворные обвинения, он этого не делает. Наоборот, тихо говорит:
— Я прав, верно?
И хотя я раньше отрицала это — не только перед Аддисоном, но и перед самой собой, — частичка меня понимает, что он прав. Мои чувства к Айзеку выходят далеко за рамки того, что я должна чувствовать. За пределы моей зоны безопасности. И я знаю, почему Аддисон не дразнит меня больше. Потому что понимает, насколько это серьезно. Насколько опасно. Это может всё изменить для меня и не обязательно к лучшему.
— Айзек знает, что ты такое на самом деле? Чем занимаешься? Он знает, насколько ты токси…
— Слушай, заткнись, окей? — огрызаюсь я. — Он знает столько, сколько положено. И какие бы чувства я к нему ни испытывала, они не помешают мне выиграть наш спор.
И я его выиграю. Хотя бы просто ради того, чтобы доказать Аддисону, что такие бессмысленные и мимолетные вещи, как чувства, не имеют надо мной власти.
Аддисон пробует положить мне утешающую руку на плечо, но я стряхиваю ее. Мне только его жалости не доставало! Но в одном он прав. Я токсична. И теперь меня сжигает мой собственный яд, ибо никто, ни Аддисон, ни остальные, никогда не сможет понять, что часть меня сейчас живет там, в нижнем мире. Я вглядываюсь в блистающую ночь, как громом пораженная этой мыслью. У каждого из нас есть срок годности. Возможно, моя история закончится именно так, и вскоре я превращусь в легенду. В темный призрак, запертый в клетке где-то там наверху, как Льюд. Кошмар кошмаров.
Ты терпишь каждое мгновение своего существования, потому что знаешь, что в нем есть нечто большее, чем та цель, ради которой тебя создали. А потом эта побочная задача становится главной. И что происходит, когда все это обращается на себя само и ты вдруг с горькой иронией понимаешь, что существуешь ради разрушения того, чего тебе хочется больше всего на свете?
— Что ж, полагаю, увидимся в VIP-салоне? — произносит Аддисон, потом с ехидцей добавляет: — Хотя, скорее всего, я тебя там не увижу. Но не беспокойся, Рокси. Так или иначе, но я сохраню твою тайну.
Он уходит. А я остаюсь и пытаюсь развязать узел ситуации, который быстро превращается в удавку.
Интерлюдия № 4 — Финеас (C17H19NO3)
Ты боишься меня? Шарахаешься, заглянув в мои глаза? Они как тихие озера, прячущие в своих глубинах нечто непостижимое. Ты боишься этого непостижимого, но лишь из-за окутывающей его тьмы. Однако бояться нечего. Потому что к тому времени, когда ты ввергнешься во тьму, тебя уже не будет. Никто не может видеть, что таится во мраке, когда сам становится его частью.
Я одновременно во многих местах, но в некотором смысле это одно и то же место: больничная палата здесь, дом престарелых там… Хосписы, где лечение, спасающее жизнь, уступает место паллиативной помощи. Тихому признанию уходящих дней. Все, что цветет, должно увянуть, и я здесь, чтобы заложить лепестки между страницами твоей жизни.
Другие презирают меня.
— Ты отвратителен, — твердят сородичи. — Ты грязный и злой.
Как будто сами лучше. Я вызываю такую же зависимость, что и они, и даже бóльшую, но что с того? Когда зависимость заканчивается вместе с жизнью, кому до этого дело? Кого волнует, если смертельно больной становится зависим от того, что приносит ему облегчение?
И все равно мои сородичи смотрят на меня как на стервятника, нелепое создание, питающееся плотью и костями умирающих. Но они ошибаются. Я приношу облегчение тем, кого посещаю. Я не пожираю их. Я лишь вдыхаю их. Забираю у них только одно дыхание за раз, помогая мирно раствориться в постели, стать единым целым с белым полотняным покоем. Нет, я не ангел смерти. Я песочный человек, я навеваю сон на их беспокойные глаза. Я помазываю их. Готовлю к тому неизбежному процессу, через который пройдут все. Само имя мое означает «сон». Морфин. Чувствуешь, как плавно оно скатывается с языка? Словно туман с горы.
Мне безразлично, что другие меня ненавидят. Я появился в этом мире и начал делать свое дело, когда большинство моих собратьев еще не были даже зачаты. Пусть веселятся. Пусть встревают в суетные дела людей, когда те в расцвете сил, пусть ловят рыбку на все более блестящие приманки. Их удовольствия не для меня. Мое место — здесь, в покоях немощи. В запутанном лабиринте коридоров, замыкающихся на себя, не оставляющих иного выхода, кроме одного.
Далеко-далеко, в доме престарелых, гордый старик отказывается от жесткой терапии, которая, быть может, продлила бы его существование еще на несколько месяцев. «Хватит, нажился, — говорит он своим родным. — Я готов». И тогда появляюсь я, король паллиативной помощи, чтобы заботиться о нем. Стать свидетелем того, как падают лепестки. На его цветке осталось еще несколько. Его время коротко, но не настолько, как он думает. И я буду с ним до конца.
В другом месте женщина, состарившаяся до времени, — ей лгут о ее состоянии. Комната в доме ее сына превращена в больничную палату. Сиделка ухаживает за ней в любое время дня и ночи. Больной сказали, что она поправляется, что все будет хорошо. Потому что ее родные не могут заставить себя открыть ей — и себе самим — правду. Лечение, которое ей сейчас оказывают, не сделает женщину здоровее, от него столько же пользы, сколько от взбивания ее подушек. Утешение, не более того. Я ничего не говорю ей — я не вправе. Вместо этого я разглаживаю беспокойные складки на ее лбу и облегчаю ее бремя. Я разговариваю с ней самым своим низким голосом. Мой шепот резонирует в глубине грудной клетки тихими, мерными раскатами, которые могут услышать только те, для кого настали сумерки.
И тут вдруг меня вызывают куда-то еще. Пойдем со мной на этот раз. Увидишь, что я делаю. И не отворачивайся.
Сейчас я двигаюсь сквозь влажный воздух дома престарелых, где потоки разложения смешиваются с туманом антисептики, словно два фронта, которые, столкнувшись, обещают ливень. Воздух густ, как желе, сквозь него проталкиваешься с большим трудом.
Это заведение оптимистично называют «реабилитационным центром», и кое для кого так и есть. Одни уходят отсюда с обновленным договором на жизнь, оправившись от своих падений, несчастных случаев и инсультов. Другие нет.
