Он медленно спускается по лестнице, потом возвращается, потом опять идет вниз. И как же начать эту беседу?
«Мама, папа, у меня развилась зависимость от болеутоляющих».
Можно, конечно, просто бухнуть все напрямик. Как говорится, вывернуть душу наизнанку. Они вытаращатся: «Что-о?», и ему придется все повторить. Это и в первый-то раз будет трудно, а уж во второй…
Или, может быть, завести разговор за ужином:
«А знаете, моему плечу немного лучше. Только тут такое дело… Эти таблетки. От них… ну типа трудно отказаться. Насколько трудно? Ну, вообще-то, реально трудно».
Или, может, не идти напролом, а попробовать в обход? Например, послать им ссылку на статью про ребят его возраста, пристрастившихся к анальгетикам. Их пруд пруди — и ребят, и статей. Просто кинуть ссылку без объяснений, и пусть родители сами придут к нему.
Но сколько бы сценариев ни прокручивалось в его голове, все они одинаково ужасны. Несмотря на это, он знает, что должен признаться во всем, ибо ситуация сложилась неприемлемая.
«А стоит ли это делать? — нашептывает ему таблетка голосом, к которому трудно не прислушиваться. — Это все между нами, Айзек, — между тобой и мной. Пусть так и остается».
Он знает, что если будет тянуть, этот голос заглушит все остальные, и поэтому заставляет себя пройти весь путь до кухни, где, как он слышит, разговаривают родители.
Едва войдя в кухню, он понимает, что что-то не так. Первым делом, в нос ему ударяет едкая вонь подгоревшей пищи. В раковине, словно потерпевший крушение корабль, валяется сковородка; ее содержимое черно до неузнаваемости. Мама сидит, поставив локти на стол и положив голову на ладони — стандартная поза человека, у которого раскалывается голова. Папа чистит конфорку, на которую что-то выкипело. Похоже, весь ужин пал жертвой их беседы.
Айзек слышал кусочек диалога еще до того, как вошел в кухню. Это был один из обычных родительских разговоров о финансовых затруднениях. В последнее время их стало особенно много. Кого из рабочих уволить? Какие еще концы обрезать? Из какой волшебной шляпы им теперь вытащить новый заказ? При появлении Айзека родители мгновенно умолкают, как будто ни о чем и не говорили, но и им самим, и их сыну понятно, что номер не пройдет. Айзек пришел, чтобы вывернуть наизнанку свою душу, но, похоже, их души уже лежат, распластавшись, на кухонном столе.
— Что происходит? — спрашивает Айзек.
В ответ лишь тяжелые вздохи. Отец продолжает молча драить конфорку.
— Не хочешь ему рассказать? — подает голос мама.
— Вообще-то нет.
— Но он все равно узнает.
Айзек терпеть не может, когда родители разговаривают о нем в третьем лице — как будто поставили его на паузу и продолжают беседовать между собой.
— Работа на яхте накрылась, — наконец произносит папа.
— Что… как… Мистер Шерман разорвал контракт? — Айзек сразу же задается вопросом, не виной ли тому его выходка в тот вечер, когда он уснул в каюте, — как будто у владельца была на яхте камера наблюдения. Выясняется, однако, что дело совсем в другом.
— Яхту конфисковало государство, — объясняет отец. — Оказывается, этот стервец задолжал миллионы по налогам.
— Они не могут так поступить!
— Могут и поступили.
— Но… но он же вам заплатил, верно?
По их молчанию Айзек угадывает ответ. Он знает процедуру. Половина суммы заказа оплачивается авансом, остальное по окончании работы. А они уже почти завершили. Отдав все время и силы этому проекту, они отказались от других, и теперь у них нет запасных вариантов.
— Мы можем подать в суд, но это будет бесполезно, — говорит папа. — Мужик уже объявлен банкротом. Мы не получим ни гроша.
Мама поднимает голову с ладоней.
— Мы что-нибудь придумаем. Это не твоя проблема, Айзек.
Но, конечно, это его проблема. Это проблема всей семьи.
— Айви знает?
Опять тяжелый вздох, теперь больше похожий на тот, с которым сдувается воздушный шар. Как будто воздух в легких — единственное, что как-то держало родителей на плаву.
— Принимая во внимание ее ситуацию, — молвит отец, — не думаю, что это на ее радаре.
— Подождите — какую ситуацию?
Отец поворачивается к матери:
— Не хочешь ему рассказать?
— Вообще-то нет.
— Он все равно рано или поздно узнает.
И тогда мать наносит сыну второй удар:
— Твоя сестра и ваша школа решили дальше идти каждая своим путем.
Айзеку нужно повторить это в уме, чтобы удостовериться, что правильно расслышал.
— Что? Айви исключили?
— Это она нам так сказала, — отвечает мама. — Мы позвонили в школу. Все оказалось не настолько просто. Она… словом, ее поймали со спиртным. И она ушла добровольно.
— Другими словами, — добавляет отец, — вместо того, чтобы ответить за свои действия, она бросила школу.
В голове Айзека словно ядерная бомба взрывается:
— Она не может так поступить!
— Может и поступила.
— Ей восемнадцать, Айзек, — подчеркивает мама. — Она может портить себе жизнь, как ей заблагорассудится.
— Но она же так хорошо справлялась! Улучшила оценки. Зачем она это сделала?
Отец возвращается к конфорке. Мама отвечает на вопрос сына, но, по сути, это никакой не ответ:
— А зачем твоя сестра делает все то, что делает?
— Я с ней поговорю.
— Не получится, — говорит мама. — Она выскочила из дому вне себя от бешенства, мы не смогли ее остановить. Поехала на какой-то музыкальный фестиваль в пустыне.
— Так кто был в бешенстве — она или вы? — спрашивает Айзек.
Мама еще больше сникает.
— Да со всех сторон хватало…
Отец бросает губку на пол, не дочистив конфорку.
— Если она там с этим своим недоумком…
— Нет, она не с ним, — прерывает Айзек. — Они расстались. Навсегда.
На это мама отвечает с крохотной тенью признательности:
— Слава тебе, Господи, за твои маленькие чудеса.
* * *
Айзек уже на середине лестницы, когда вдруг до него доходит, что он не сделал того, ради чего направлялся в кухню.
Он останавливается. Размышляет. Говорят, что Бог троицу любит, — это касается и несчастий. Итак: 1) твоя самая большая за последние пять лет работа накрылась медным тазом; 2) твоя дочь бросила школу за два месяца до выпуска и 3) твой сын сидит на колесах.
Разве может он вывалить на них еще и свою беду? Тройного удара они не выдержат. Не справятся. Но он справится. Он сделает это без их помощи.
