Ребята уходят с тропинки и углубляются в густой подлесок, где невозможно угадать, прошел ли здесь кто-то до них. Через минуту они видят хижину на дереве.
Она в плохом состоянии. После нескольких лет запустения сооружение еще больше походит на реликт ушедшей эпохи. Крыша провалилась, и вся хижина накренилась — так выглядел бы домик Дороти, если бы приземлился на дерево, а не на злую волшебницу. Айви охватывает дрожь. Вот так умирает детство.
— Боже мой, — бормочет она.
— Да, лучше не скажешь.
Лестница сохранилась неплохо, и на первой ступеньке виден отпечаток ботинка, но опять-таки — невозможно сказать, как давно он оставлен.
— Я пойду первым, — говорит Рики, но Айви останавливает его:
— Нет. Он мой брат.
Она взбирается по ступенькам и, остановившись на пороге, заглядывает внутрь.
— Ну что, он там? — спрашивает Рики у подножия лестницы.
Сцена открывается перед Айви постепенно, не сразу. Провалившаяся крыша закрывает обзор. За ней на полу валяется старый, изъеденный плесенью матрас, принесенный, по-видимому, кем-то из бродяг, в течение нескольких лет пользовавшихся хижиной как убежищем. Запах скунса давно выветрился, сменившись вонью мочи. Нет, Айзека здесь нет. Айви не знает, чего в ней больше — разочарования или облегчения. Она уже готова повернуть обратно, как вдруг ее взгляд падает на кроссовку, высовывающуюся из тени. Айви ведет взгляд дальше, пока он не упирается в фигуру, которая сидит в изголовье матраса, в самом темном углу. Айви ахает:
— Айзек?!
Рики взлетает по ступенькам, а Айви расшвыривает мусор, мешающий ей подступиться к брату. Вид у того такой, как будто он выпал из самолета, пробил крышу и приземлился здесь. И как только у Айви появляется эта мысль, она больше не в силах от нее избавиться.
Айзек, слегка приоткрыв глаза, наклоняет голову в сторону сестры:
— Что ты здесь делаешь?.. — невнятно, врастяжку говорит он.
Она опускается рядом с ним на колени.
— Айзек, чего ты наглотался? Смотри на меня! — Она хватает его за подбородок, принуждает смотреть ей в лицо. — На чем ты, сколько ты принял?
— Иди домой, — бубнит он. — Я в порядке. Мне надо поспать.
Айви подбирает валяющийся около него флакон с таблетками. На флаконе, прямо на пластике, шариковой ручкой накарябаны всего пять букв: «Рокси». В мозгу Айви звенит звонок, но с этим она разберется позже. Сейчас она должна сосредоточиться на брате.
на брате.
И тут Рики поднимает что-то, чего Айви во всем окружающем мусоре не заметила. Бонг.
— Он это курил, — говорит Рики. — Вот дерьмо, он это курил!
— Где, к чертям собачьим, он этому научился?!
— Погуглил, — говорит Айзек и слабо хихикает.
Бонг принадлежит Айви. Она думала, что Айзек не знает, где она его прячет, но ей следовало быть умнее. Между детьми в одной семье некоторые вещи нельзя сохранить в тайне.
— Ты обещал никому не говорить, — бормочет Айзек. — Зачем ты ей сказал, Рики?
Рики не отвечает. Вместо этого он достает бутылку с водой и приставляет ее к губам Айзека.
— Ты совсем обезвожен. Пей!
— Не хочу, — упрямится тот, но как только вода смачивает ему губы, он начинает с жадностью втягивать ее в себя. Оказывается, он и не понимал, как сильно хочет пить.
— Помоги мне поднять его, — просит Айви, и вместе они поднимают Айзека на ноги.
— Нет… мы… мы хотим остаться! — протестует Айзек, но его протест слишком слаб, чтобы принимать его во внимание.
— Бредит, — говорит Рики.
— Думаешь?
Ноги у Айзека как резиновые, голова мотается из стороны в сторону, когда они неуклюже ведут его вокруг обломков. Строение стало насколько шатким, что им приходится прилагать все усилия, чтобы пол не провалился под их тяжестью.
— Зачем вы все это затеяли… — ворчит Айзек, и на этом его дух сопротивления покидает его. Он подчиняется их воле.
РОКСИ
Они вырвали его из моих рук! Тащат его прочь от меня! Нам было так хорошо. Мне было хорошо, такого удовлетворения я никогда не чувствовала раньше. Как они посмели ворваться в наш совершенный личный мир? Какие дураки! Думают, будто могут спасти его, когда единственный, кто способен это сделать — я! Почему они этого не понимают? Почему не видят, что мы с Айзеком созданы друг для друга? Что мы отлично подходим друг другу?
Ненавижу их! Ох уж эта его сестрица и так называемый «друг»! Будь моя воля, я бы влезла им в сердца и умы и превратила их в кашу. Разрушила бы их. Не ради спорта, а ради мести. Я привела бы их в такое безнадежное состояние, что даже Налоксон не стал бы тратить время на их спасение. Но не могу. Чтобы я обрела силу, люди должны пригласить меня, а эти двое явно не собираются этого делать. Никогда еще я не чувствовала себя такой беспомощной.
Они тащат Айзека по парадной лестнице, оставив меня одну в нашем небесном дворце. Почти одну. Потому что на лестнице стоит Аддисон. Поначалу я решаю, что он здесь, чтобы поиздеваться надо мной, позлорадствовать, но вид у него мрачный. И, как ни странно, от этого мне становится еще хуже.
— Ты приперся с ней? — спрашиваю я.
Он кивает:
— Айви очень переживает за своего брата. Я не смог бы ее остановить, даже если бы попытался.
— А ты хотя бы пытался, Аддисон? Или тебе так хочется выиграть наш спор, что ты из кожи вон вылез, чтобы она пришла сюда? Заставлял ее сосредоточиться на поисках, проделывал этот свой жалкий трюк с остановкой времени, чтобы она побыстрее добралась сюда?
Он не отвечает, да ему и не нужно. Я и так знаю ответ. Конечно же, он здесь ради собственной выгоды.
— Мне жаль, что все так обернулось, Рокси. — Говорит таким тоном, будто у него не было выбора!
Он оглядывается на шум троицы, спускающейся по лестнице. Для меня это все еще парадная лестница, все еще блистающий дворец, хотя в момент слабости я вижу то, что видят люди: жалкую гниющую хибару, засевшую на дереве.
Я гоню видение прочь. Я буду видеть то, что хочу видеть! Не позволю их отвратительной реальности портить мою прекрасную реальность!
— Я должен идти, — произносит Аддисон, словно прося прощения. Если и есть что-то, что я ненавижу больше поражения, то это жалость.
— Уходя уходи, — огрызаюсь я. — А когда приведешь ее на Праздник, сделай так, чтобы она страдала.
Эта просьба ему явно не по нутру. Очень хорошо. Если он хочет стать такими, как его сородичи, ему придется пожертвовать своей драгоценной маленькой совестью. Если же глубоко интимный акт уничтожения вызывает у него тошноту, то ему лучше усесться в кресло-качалку и приняться за вязание вместе с сестрицей Ритой.
