Она вздохнула и полезла в душ.
* * *
Спустя пятнадцать минут Роман начал колотить в дверь, призывая освободить помещение, а Мотя только крикнула: «Занято!»
— Что там можно делать полтора часа!?
— Прямо-таки и полтора! — ответила она, и продолжила мазать ноги пеной для бритья Романа.
— Я бы за это время три раза помылся.
— Сочувствую, — ответила она и гаденько захихикала.
— Что. Ты. Там. Делаешь?
— Если тебе нужно пять минут, это не значит, что всем нужно столько! По себе людей не судят!
— Я же слышу, что вода уже не льется. Открывай!
— А вот и льется, — и Мотя включила воду в душе.
Кабины в комнате не было, просто часть помещения отгороженная стеклянной перегородкой, потому Мотя просто отошла в другой угол, села там на небольшую и крайне удобную лавочку и продолжила мазать ноги пеной, пока вода утекала впустую.
— Какое расточительство, — пропела про себя Мотя и вытянула ноги, оглядывая их со всех сторон.
Она решила, что теперь точно не сдастся, и просидит в ванной еще столько же. Нельзя так бесцеремонно отвлекать человека от водных процедур.
— Ну если ты там, значит раковина тебе не нужна… — услышала Мотя сквозь шум воды и напрягла слух.
Она не поняла, что произошло, не успела сориентироваться, и в следующую секунду двери ванны открылась.
Сквозь запотевшее стекло силуэт Романа вырисовывался нечетко, но вполне явно.
— Что ты делаешь!? — взвизгнула Мотя и стала искать, чем прикрыться.
Силуэт просто прошел к раковине и включил воду.
— Ты что!? Как?
— Ну замок в личной ванной комнате мне не нужен. Так что прости, но твой лимит вышел, бестактное ты создание.
— Я бестактная!? Это ты ворвался сюда и…
— Та-ак… — протянул Роман. Мотя вжала голову в плечи. — Я не вижу своей пены для бритья. Но чувствую ее запах.
Мотя покраснела, как никогда.
«Опять! Да что такое, когда я уже хоть чему-то научусь!» — прошипела про себя она.
— Нет… мне просто интересно… ты почему такая бестолочь? Ты всегда такая? Всегда творишь черти что?
Еще две минуты назад вся затея с пеной казалась забавной шалостью, а теперь выглядела просто ужасно. И самое страшное, что отступать уже точно некуда.
— Соберись, Мотя! — велела она себе, вскинула голову и невозмутимо взяла с полки станок, который, к счастью, не забыла захватить из дома.
— Мотя!
— Что?
— Я с тобой разговариваю!
— А я не разговариваю с грубиянами!
— Мотя!
— Что?
— Я сейчас просто войду и заберу свое!
— Я сейчас просто войду и заберу свое, — передразнила Мотя.
Она быстро-быстро убирала станком пену, чтобы в случае чего не остаться с одной побритой ногой.
— Мотя! Ты — наглое существо!
— Да что ты?
— И тебя пора… проучить!
— Как интересно!
— Ты же сама потом слезы лить будешь!
— Ой, неужели!
— Я…
— Ай! — взвизгнула она, да так страшно, что Роман, ни секунды не думая, рванул к душевой, схватил полотенце и открыл дверцу.
Мотя сидела на лавочке, с чистыми ногами, бритвой в руке, голая и с окровавленной пяткой.
Тридцать вторая. Треш и садомия
Эта сумасшедшая не выходила у Романа из головы, как не выходит заевшая песня. Ты напеваешь прилипчивую строчку, иногда даже не до конца помнишь текст, но ничего поделать с собой не можешь. Несколько дней прокручиваешь в голове, и не решаешься послушать целиком трек, а потом срываешься и ставишь на репит, до тошноты, пока не перегоришь.
Роман был уверен, что однажды, он так пресытится этой Матрешкой, что просто не захочет в ее сторону больше смотреть.
Он надеялся, что изгонит ее, как дурного призрака из своей квартиры. Что она выйдет из его мыслей, собрав чемоданы, а он от души хлопнет дверью.
Но Матрешка сидела там прочно и пока никуда не собиралась, а Роман убеждал себя, что все что ему нужно — это зайти чуть дальше и все пройдет. Она просто смазливая девчонка с ужасным характером, которой с ним явно не по пути.
Минувшей ночью он впервые к Моте прикоснулся чуть более интимно, чем позволяли приличия. Для мужчины, которому девушка не интересна, он поступил просто глупо. Для любого здорового мужика, спящего в постели с молодой, красивой блондинкой — поступок был уже просто героическим, потому что не зашел дальше границы приличий.
Утром он узнал, что с Мотей ему нужно будет остаться наедине. Ну вот и шанс насмотреться на нее вдоволь и понять, что это просто наглая, эгоистичная дурочка, которая все никак не повзрослеет.
А теперь он понял, что под одеждой у «дурочки» есть тело. Что она может своей наглостью доводить до исступления, но при этом ее образ, обнаженной и с влажными волосами, теперь засел похлеще предыдущего.
Роман накинул на Мотю полотенце. Прямо на голову. Как на попугая. Видимо, в планах было «прикрыть срам», но, почему-то, проще было не видеть ее лица и покрасневших щек.
Смущение только добавляло очарования, а это очень дурной знак. Это красная тряпка для разъяренного быка.
Она стала отбиваться, и суетливо натягивать на себя полотенце, потом откинула мокрые волосы и посмотрела Роману прямо в глаза, будто умоляя не комментировать произошедшее.
Ее щеки пылали, ресницы слиплись от воды и стали казаться более темными. Она тяжело дышала, словно запыхалась, а по лицу стекали струйки воды. По носу, губам, щекам. Шее.
Роман залез под воду, чтобы перекрыть ее. Теперь оба были мокрыми, словно герои романтического фильма в финальной сцене под дождем.
В слив стекала кровь, да столько, будто Мотя себе отрезала палец, как минимум.
Роман встал на колени и взял ее за ногу, чтобы посмотреть поближе. Мотя дрожала, кажется, от холода, но это не точно. Она уже не пищала от боли, хоть рана и была приличной. В спешке бедолага сняла верхний слой кожи с приличного участка над пяткой.
— Нужен пластырь, — сказал Роман, глядя не на Мотю, а на ее коленку и его голос был предательски глух.
От этого незнакомого тона, Мотя еще сильнее задрожала, и поджала пальцы на ногах, а Роман перевел на них взгляд.
— Я принесу аптечку.
Он встал и задержался на секунду, глядя на Мотю, которая в свою очередь запрокинула голову и смотрела на него в ответ. Все казалось таким тягучим и медленным, будто в бесконечном слоу-мо идиотского поп-клипа.
