Лелонг как никто умел улавливать новые веяния. В 1924 году он стал устраивать дефиле на настоящей театральной сцене, и там собирались все модницы Парижа. Он сам настраивал невидимые зрителям осветительные приборы, заставляя вечерние туалеты искриться в свете люстр или имитируя солнечные лучи для «городских платьев». Журналист Люсьен Франсуа с иронией вспоминал этот «салон в мюнхенском стиле, похожий на большой сундук, обитый черным: все было одного цвета, включая простой ковер, люстру, диваны и стены. Все это было в стиле Ж.-К. Гюисманса и декоратора А. Мухи. Люсьен Лелонг объяснял моей матери, как выгодно можно осветить прожектором платья, выставленные в этой роскошной покойницкой»
[109].
Лелонг был увлечен работой настолько, что бесконечно переосмысливал и комментировал свои достижения. Комментарии, аналитические заметки о влиянии разных направлений культуры, исторические справки или хвалебные отзывы… Он оставил целый свод мыслей, правил и наблюдений, самые известные из которых напечатаны в сборнике «Прославление индивидуальности», изданном зимой 1931 года. Лелонг всегда чувствовал веяния времени и умел опережать моду: одним из первых он понял, что дома моды могут заниматься косметикой и духами, – в период с 1926 по 1947 год им было выпущено двадцать семь парфюмов. Именно он первым высказал мысль, что мода – это чистое искусство, и понимал, что и косметическая продукция не будет интересна без какой-нибудь поэтической нотки. Подруга Колетт одарила его волшебством своего пера, приняв участие в уникальной для этого жанра рекламной кампании.
«Смородина для блондинки;
Клубника для брюнетки;
Русоволосой – персик…»
«Снова и снова моя дочь пыталась подобрать названия для румян, придуманных Люсьеном Лелонгом, и наслаждалась музыкой обманных слов. Эти названия, эти фруктовые цвета: нежный крем, словно из мякоти банана, масло золотисто-зеленых оттенков шартреза, молочные куски мыла, похожие на большие пряники и вишнево-красные палочки помады, – как рекламировать все это? Только как лакомства!
Не были забыты и духи Дома “Лелонг”, представленные в трех дополняющих друг друга вариантах.
Первые, Tout Lelong B, напоминают о спортивном отдыхе на природе: зеленые, древесные, свежие.
Tout Lelong A похожи на сумрак теплой южной ночи: в сладострастной полутьме спальни поблескивают зеркала. Скользит на пол шелковое белье цвета глицинии и коралла, смяты батистовые простыни…
Наконец, Tout Lelong C, цветочные, “юные”, созданные для стройной лани, такой хрупкой, почти бесплотной; ничто не останавливает ее смелый танцующий шаг… Красавица 1927 года»
[110], чей образ, смеем добавить, был вдохновлен не кем иным, как самой мадам Лелонг.
3
Модница начала тридцатых курила сигареты «Примроуз». «Это была мечта о странах Востока, где смуглые женщины с мастерством, которое шлифовалось веками, выбирают самые ароматные листья из редких сортов табака» – так писали тогда в рекламе. Она подводила глаза тушью «Персидская ночь», читала Эдит Ситвелл и Ивлина Во в подлиннике, ездила за рулем «делажа», использовала «Маску с кувшинками» от Хелены Рубинштейн, читала об Азии в путеводителе «Круазьер жон», обмирала от восторга, услышав в «Манон Леско» запись Ля Феральди… У нее была прическа «грум», вошедшая в моду благодаря герцогине Кентской, а подкладка платья из крепдешина от Мило надушена… Никакого интереса к политической и общественной жизни она не проявляла и оправдывала свой эгоцентризм эстетическими устремлениями.
Жизнь Натали во многом соответствовала этому образу, пусть и немного стереотипному, но была конечно же намного сложнее. Ее преследовали тени прошлого, от которых она так и не смогла избавиться. Княжна полностью посвятила себя наслаждениям исключительно духовным. Она вышла замуж не просто за человека, а за целую империю, и с двадцати одного года была избавлена от материальных забот. Сознавая свою притягательность, она стремилась к столичной богеме, к людям, о которых говорили fashionable. Их еще называли Café Society: это был круг, в который входили образованные аристократы и люди искусства. Натали очень быстро стала душой этого общества и превратилась в настоящую легенду Парижа той эпохи, что разделяла две мировые войны. Ее поклонники, в числе которых были такие удивительные люди, как Жан Кокто, Мари-Лор де Ноай, Серж Лифарь, Жан-Мишель Франк и Кристиан Берар, в большинстве своем принадлежали к интеллектуальной элите и прославились своим мастерством, оригинальностью мысли и частной жизнью, лишенной каких-либо табу. Дерзкие, неотразимые, наивные и чувствительные, они могли пожертвовать всем ради красивой фразы, но вот парадокс – как никто они были способны на глубокое нежное чувство. Все обладали редким врожденным талантом, который невозможно купить, – изящным вкусом.
Лучше всего это время можно описать словами еще одного почитателя Натали, Сесила Битона
[111]. Он считал, что двадцатые и тридцатые годы были настоящим расцветом творческой жизни. «Литература подарила нам О. Хаксли, В. Вульф, Е. М. Форстера, Ф. Фицджеральда, У. Фолкнера, Э. Хемингуэя и Т. Уайлдера; кино – Грету Гарбо, Глорию Свенсон, Чарли Чаплина – звезд, чье величие так никому и не удалось затмить. В живописи появились дадаизм, кубизм Пабло Пикассо, Пауль Клее, немецкий экспрессионизм и Константин Бранкузи. В спорте блистала теннисистка Сюзанна Ленглен – такая роскошная в тунике, едва доходящей до колен, и тюрбане цвета закатного неба. Театр породил Ноэла Кауарда, Гертруду Лоренс, Хелен Хейс, Луиджи Пиранделло и Эжена О’Нила»
[112]. Идеальная атмосфера для Натали и ее друзей – имена многих встречаются в этом описании, – которые боялись лишь одного – посредственности.
Многие русские представители белой эмиграции так же, как и княжна, стремились к развлечениям в попытке забыться. «Эта жизнь была немного безумна, безусловно, из-за нашей своеобразной неуравновешенности: все мы были охвачены желанием избавиться от ужасов недавнего прошлого и воспоминаний об этих кошмарных днях», – признается кузен Натали, князь Юсупов
[113]. Но почти все мало-помалу достигли стабильности и устроили свою жизнь – и профессиональную, и семейную. Натали же искала забвения. Читая одно из ее интервью, испытываешь сочувствие и тревогу, узнав, что молодая женщина «очень мало спит и ведет крайне активную жизнь. Мадам Лелонг никогда не останавливается и никогда не отдыхает, каждый вечер у нее занят. Она появляется на открытии каждой новой выставки, на каждой театральной премьере или показе нового фильма, не пропускает ни одной танцевальной вечеринки и ни одного концерта (…). Между тем она находит время заниматься коллекциями и участвовать в показах прекрасных моделей Лелонга…»
[114] Так ей было легче спастись и от воспоминаний о растоптанной юности, и от супружеской близости. Она не переносила одиночество и в поиске недостижимого забвения устроила свою жизнь так, чтобы постоянно сменяющие друг друга впечатления не давали ей оставаться наедине с собой. Со временем Лелонг стал поддерживать эту игру и прекрасно справлялся с ролью «принца-консорта».
