Как и у Натали, его жизнь ужасным образом изменилась после революции. После того как все их имущество было конфисковано, Гюне вынуждены были бежать из России в Скандинавские страны и на Северное море, а потом тоже поселились в Париже. Чтобы заработать на жизнь, Георгий сменил несколько занятий: работал в киномассовке, иллюстрировал модные журналы вместе со своим другом Меном Реем и, наконец, в 1926 году стал фотографом «Вог» и проработал там почти десять лет. «Среди дам, которые больше всех восхищались им, можно назвать княжну Натали Палей и ее сводную сестру Марию Павловну, очаровательную Мари-Луиз Буске, Жозефину Бейкер, Сюзи Солидор и Коко Шанель, которая была очень близка ему любовью к роскоши и шику и осознанием того, что она сама создает их»
[129]. Забавно представлять знакомство небесно-возвышенной мадам Лелонг и раблезианки мисс Солидор, чьи сапфические отношения с Ивонной де Бремон д’Ар, владелицей знаменитого антикварного салона, будоражили читателей светской хроники. Сюзи, которая в младенчестве лежала в коробке для обуви вместо колыбели, позировала ван Донгену, Кислингу, Домергу, Пикабиа и Мари Лоренсен
[130] и была притчей во языцех благодаря скандальным появлениям на пляже в Довилле одетой в рыбачью сеть вместо купального костюма.
Натали унаследовала от отца удивительное самообладание и никогда не показывала своих чувств на людях. Никто не мог и представить себе, что в узком кругу она могла совершенно неожиданно разразиться приступом неудержимого смеха и поражала близких удивительно переменчивым настроением. Ее мнимая невозмутимость и ледяная изысканная северная красота создавали образ существа возвышенного и надменного. И если некоторые люди понимали, что за этой маской отчужденности скрывается чувствительная и хрупкая натура, то другие начинали буквально задыхаться в ее присутствии. Гюне конечно же принадлежал к первой категории. Ее холодность, произраставшая из несокрушимой решимости не дать волю чувствам, как писал Бодлер, стала источником вдохновения для самых прекрасных его работ. Роскошный образ светской дивы не мог спрятать взгляда, полного неизбывной печали. Настоящий рентген души! «Хороший портрет, – сказал он однажды, – это естественный результат привязанности»
[131]. Судя по безупречной сложности ее фотопортретов, его расположение к Натали очевидно.
Гюне были свойственны понимание человеческой природы и мудрость, почти научный подход к тем выразительным возможностям, которые открывала фотография. «Замечательный мастер и талантливый художник, Гюне научился создавать сложные образы, добиваясь с помощью черного, белого и нежных полутонов соблазнительной светлой дымки, – говорит Уильям Э. Эвинг. – Какое изощренное воображение… Год за годом он играл со светом и тенью на лице Натали, умело добавляя то драматическую нотку, то неуловимую двусмысленность. Каждый из них был охвачен маниакальным вниманием к деталям. Ресницы, палец, кольцо – даже ноготь – могли превратить среднюю работу в шедевр»
[132].
Иногда требовались часы, чтобы воплотить очередную идею. Желая сберечь силы Натали, он прибегал к помощи дублеров, что позволяло не спеша решать возникающие технические проблемы. Она должна была позировать только один, последний раз. Терпеливый, предупредительный, но непреклонный, он помогал ей отвлечься от окружающего мира и полностью погрузиться в необходимую им атмосферу, забыв о многочисленных ассистентах. Они смахивали «на роботов, одетых в черные комбинезоны, в толстых кожаных перчатках, защищавших руки, и огромных очках, похожих на мотоциклетные. Передвигаясь совершенно бесшумно, они наблюдали за светом в студии»
[133].
Натали, в чьем присутствии ему всегда лучше думалось, охотно соглашалась со всеми его идеями и фантазиями. В 1933 году он выбрал ее для серии дружеских пародий на работы своих коллег. «Гюне виртуозно изобразил величественные композиции Хилла, пафос обезличенности Мейера, цветочные бури Битона, искусную простоту Стайхена, дымку распада Мена Рея и детерменизм Лерски, – писал журнал “Вэнити Фер”
[134]. – Неужели он фотографирует одну и ту же даму, используя такие разные техники? Можно ли сказать, что стиль фотографии скрывает истинный характер модели? Можно ли назвать фотографию искусством?»
На последний вопрос Гюне, без тени сомнения, ответил бы утвердительно. Отвергая идею моды как легкомысленного развлечения, считая одежду и украшения отражением культуры, он был страстно увлечен вещами, в которых человеческий гений и стремление создать произведение искусства выражались особенно ярко. В его композиции чувствуются аллюзии на греческую скульптуру, картины Рембрандта, Шардена и Тинторетто, которыми он так восхищался в детстве в залах Эрмитажа. По воле его фантазии Натали становилась то Афродитой, то живым полотном одного из почитаемых им мастеров Кваттроченто. В таком тоне женские журналы комментировали эти портреты. «Мадам Лелонг в маленькой фетровой шляпке, сделанной специально для нее у “Ребу”, воскрешает в памяти некоторые поразительные полотна итальянского Возрождения. Бархатная накидка от Люсьена Лелонга закрепляет это впечатление»
[135]. Вскоре Жан Кокто сам утвердил этот образ женщины-идола, прекрасного произведения искусства, недоступного простым смертным, изобразив сфинкса, у которого было лицо Натали – он поместил на место головы ее профиль из портрета Гюне. Рядом рукой поэта были приписаны единственные слова статуи из пьесы «Адская машина»: «Тишина! Здесь я приказываю».
Большинство художников – фотографы, живописцы или иллюстраторы, – которым удалось лучше всего показать измученную душу Натали, были гомосексуальны. Это не случайно: Гойнинген-Гюне, конечно, и его любовник Хорст П. Хорст, а также Сесил Битон
[136], «Бебе» Берар
[137], Павел Челищев, Оливье Мессель и, разумеется, Жан Кокто, не говоря уже о других. Все они были духовно близки ей и привлекали тонким умом и изящным сочетанием легкости и глубины восприятия мира, что отличало даже их самые незначительные поступки. Натали очаровывала этих эстетов – талантливых, хрупких и чувствительных, можно сказать, что ее воздействие на них было гипнотическим. Все они испытывали необыкновенную привязанность к своей восхитительной подруге, которая понимала их, никогда не осуждала и любила за то, какими они были. Ее жизнь, где переплетались гламур и драма, возбуждала воображение в той же степени, как и жизнь других кумиров культуры однополой любви: харизматичных и разочарованных, как Мария Антуанетта, Людовик II Баварский и его кузина Елизавета Австрийская, Петр Чайковский и Оскар Уайльд. Взаимное восхищение, преданность, совместное творчество… Эти связи были нерушимы.
