Вскоре после этих тягостных событий княгиня Палей, чтобы похоронить прошлое, рассталась со своим домом на улице де ла Фезандери, где жила одна после замужества Натали. На вырученные от продажи деньги (наследники издателя Фаяра, которым уже принадлежал дом номер 48, объединили два особняка в один) Ольга построила в Нейи дом в андалузском стиле. Но насладиться новым жилищем ей не удалось: последняя битва с убийцами великого князя Павла вызвала рецидив рака, с которым ей удалось справиться девять лет назад
[150]. Хирургическое вмешательство на этот раз было бы бесполезно. Ей оставалось жить несколько недель. Натали, постоянно находившаяся рядом с матерью, убедила ее переехать к себе.
«Расставание с княгиней Палей было для меня самым горестным, – рассказывает великая княгиня Мария о своем отъезде в Соединенные Штаты. – Мне не хватало мужества, чтобы поехать к ней на выходные в Сен-Клу, к Наташе. Мы встретились в Доме “Лелонг” в Париже. Сама Наташа, присутствовавшая при нашей встрече, вышла из комнаты, чтобы мать не увидела слез, которые она не могла сдержать»
[151]. Последние часы княгини были мучительны для всех, кто ее любил. «Мачеха умерла в начале ноября 1929 года. Она страстно желала смерти уже многие годы; но когда пришел этот час, ее сильная от природы натура отчаянно боролась за жизнь. Наконец, ее хватка ослабла, но она не сдавалась до последнего момента, пока физические силы ее полностью не оставили»
[152]. Ей было всего шестьдесят четыре года.
Ее хоронили в среду, 5 ноября, в русской церкви на улице Дарю, где с 1902 по 1914 год праздновалось столько радостных событий – крестины, Рождество, Пасха… Каковы бы ни были отношения Натали с мужем, следует признать, что он всегда был крайне предупредителен по отношению ко всем родственникам жены. Он настоял на том, чтобы княгиню Палей похоронили в усыпальнице семьи Лелонг на кладбище Коломб. Натали никогда не забывала этого. Она относилась к маленькой Николь, его дочери от первого брака, как к своему собственному ребенку, ежедневно выказывая ей и мужу свою безграничную признательность.
Уход матери не уменьшил отчуждения, которое давно уже существовало между Ирэн и Натали. В то время, когда младшая сестра стала королевой богемного Парижа, старшая, занимавшаяся исключительно школой для русских девочек из семей беженцев, изредка принимала у себя только близких друзей. Например, философа Николая Бердяева, труды которого переводила, доктора Бандалина, знаменитого онколога, или Жюстена Годара, создателя центра по борьбе с раком и известного миротворца. Тем не менее они продолжали время от времени видеться, и князь Михаил Романов, сын княжны Ирэн Палей, вспоминает, что тетя, похожая на добрую фею, появлялась на Рождество с восхитительными подарками из «Голубого гнома», известного бутика на улице Сент-Оноре; каждая их игрушка теперь – музейный экспонат. «Даже спустя шестьдесят лет я помню, как вдыхал запах ее духов, “Индискре” Лелонга, когда она брала меня на руки».
Различие во взглядах сестер на беды соотечественников требует пояснений. С одной стороны, все в окружении Натали утверждают, что в противоположность Ирэн она не заботилась об испытаниях, выпавших на долю эмигрантов, и считала себя француженкой. Так было и во время ее союза с Лелонгом, и позже, когда она переехала в Америку и вышла замуж второй раз. Но есть одна странная подробность – княжна отказывалась ото всех удостоверяющих личность документов, кроме паспорта Нансена, единственной официальной бумаги, выдававшейся русским белым эмигрантам
[153]. «Натали постоянно была в разъездах, и это крайне все усложняло, и даже было комично, – говорит Михаил Романов. – Ей было бы гораздо легче, если бы она воспользовалась двойным гражданством – Франции и Америки, но она предпочитала преодолевать разные административные препоны; при каждом новом переезде собирала все свои бумажки в одну стопочку и склеивала скотчем, ее паспорт был похож на лоскутное одеяло. Натали отказывалась его менять, что мне представляется очень трогательным. Я усматриваю в этом тайную верность своим корням».
Пока была жива вдова великого князя Павла, она своим примером ежедневной заботы о людях сдерживала склонность Натали к жизни, в которой воображаемое было сильнее реальности. Их общая забота о благополучии других помогала бороться со страхом. Когда матери не стало, Натали, сложив с себя какую бы то ни было ответственность, полностью отдалась миру грез, где, как в сказке, принцессы упрямо отказываются от тирании здравого смысла и слушают только свое сердце.
8
Летом 1930 года в Венеции Натали познакомилась с Сержем Лифарем. Их страсть была самой романтичной в истории венецианской лагуны. Их окружали Дворец дожей, дворцы времен Ренессанса, жухлые краски улиц и мокрые мостовые… Там княжна и танцовщик-легенда, принадлежавший к тем «гордым хрупким существам, что похожи на тонкий бокал Мурано», как говорил их друг Поль Моран
[154], оказались в декорациях, достойных первого акта пьесы, которую они писали вместе долгие месяцы, кружа между Италией и Францией.
Натали сразу полюбила это место, где, по словам Марселя Пруста, религией была Красота. Каждый год, начиная с этого времени, она проводила июль и август на берегах Адриатики. Лифарь разделял это пристрастие. В то время, когда их познакомили, Серж был еще окружен ореолом успеха «Творения Прометея», спектакля, исполнителем и создателем которого он был. Спектакль был поставлен предыдущей зимой во дворце Гарнье, во время празднования столетия со дня смерти Бетховена. До этого Лифарь занимался постановкой хореографии только единожды, и первый раз попросил взяться за это своего друга Джорджа Баланчина
[155]. Но Баланчин заболел и отказался, и Лифарь, ободренный контрактом в Лондоне, призвал все свое мужество. В ночь премьеры весь Париж, возмущенный такой дерзостью, мало заботясь о памяти немецкого композитора, готовился встретить его провал. Уже говорили о «корриде» и «смертоубийстве». Но с момента появления Лифаря на подмостках зал затаил дыхание. Он выпорхнул на сцену – шестиметровое наклонное глиссе с факелом в руках… Позы с перекрещенными коленями и двойные повороты в воздухе с падением точно на бок – этот стиль Лифаря стал потом хрестоматийным. Он кружил вокруг своей партнерши Ольги Спесивцевой, и они были чудо как хороши – такими же вдохновленными выглядели годы спустя Марго Фонтейн и Рудольф Нуриев. Зал устроил им громкую овацию. Тем же вечером Жак Руше, директор театра «Гранд-опера», отдал в его руки труппу Национального балета. В тот год его приезд в Венецию стал сенсацией.
