Писатель и княжна обменивались страстными письмами, ходили к русской гадалке и играли в психологический покер, крайне изнурительный для заинтересованной стороны. Пятнадцать дней спустя после их знакомства, несмотря на то что Моран планировал уехать в путешествие, они проводили послеобеденные часы в деревне у своих друзей Люсанжев, и рассказ об этом не требует никаких комментариев. «Она надела белую малагасийскую шляпу Бабб, которая красила ее больше, чем баскский берет. Очень по-русски. Короткая юбка из грубого полотна. Свитер небесного цвета. Я – на корме лодки. Воскресенье на Сене, фонограф, брюзжащие рыбаки у берега.
“Очень похоже на Ренуара”. – “Это правда”. – “Я томлюсь…” – “Из-за меня?” – “Да”. – “Ужасно причинять боль людям, которые вас любят”. – “Я некоторое время не смогу вас видеть, – говорит она. – Только украсть час-другой время от времени. – Мы расстанемся. Мы не будем писать писем и телеграмм. Не будем подавать ни одного признака жизни. Если, вернувшись, мы не изменимся, то поймем, что делать”. Мы причаливаем. Она падает мне на руки. Я кладу ее на землю. “Хочешь, чтобы мы любили друг друга?” Она качает головой. “Мы будем вместе до моего отъезда?” Она качает головой…»
Растерянность и тоска никогда не покидали Натали, и даже толстокожий Моран дрогнул, когда однажды вечером на балу она сломалась. «Она уронила голову на руки, глаза покраснели, плечи измученно опустились, губы дрожали, а взгляд потемнел». Это было уже слишком… Постоянные нервные срывы и неопределенность стали для него невыносимы уже через месяц. В начале июля он бежал, а Натали вернулась к Сержу Лифарю – с которым официально и не расставалась – еще на два сезона.
В начале 1932 года Лифарь как ураган бушевал в зале «Гарнье». Он был одновременно исполнителем, хореографом и балетмейстером. В новом сезоне он предложил революционную программу, поставив балет на музыку Чайковского, любимого композитора Натали, который был до этого для музыкального комитета композитором второстепенным
[164]. Он модернизировал «Жизель»
[165], шедевр романтического балета, вдохновленный Теофилем Готье. Его принц Альберт был очень не похож на привычного персонажа, которого так любила публика, – это был Гамлет, страдающий и страстный, а не герой волшебных сказок. И когда все считали, что Натали восхищена успехом Лифаря, она, все больше замыкаясь в себе, была далека от восторга этим творческим взлетом. Она видела только то, что его никогда нет рядом и что их встречи редки. Как раз тогда, зимой 1932 года, она познакомилась с Жаном Кокто. Раньше она была Терпсихорой, но теперь стала Каллиопой
[166].
По словам всех, кто был этому свидетелем, когда Мари-Лор де Ноай незадолго до частного показа фильма «Кровь поэта» представила писателя этой прекрасной женщине со всегда настороженным взглядом, «он, казалось, сразу решил – вынырнув из облака опиума – влюбиться в нее»
[167]. Изящество ангела, соединение Рая и Ада, Искусства и Истории, Ничтожества и Величия… В одном существе было все то, чем дышали его произведения. Натали же, ослепленная Кокто, поверила, что сможет оживить с ним «куртуазную любовь» прошлых веков. Принцесса и Трубадур. Эстетическая страсть, бессмертная, мистическая любовь трувера Кокто – известный гомосексуалист, идеальный воздыхатель.
Преданный, покинутый Лифарь не мог поверить в истинность этой невероятной страсти. Более пятидесяти лет спустя он вспоминал это с такой же грустью. «Я много страдал, я страдал вдвойне, – писал он. – Я не смог удержать той, которую любил, и потерял ее по вине друга»
[168]. Танцовщик вспоминал – и это объяснение, родившееся не только от горечи побежденного, было подтверждено многими близкими друзьями, – что Кокто переживал сложный период, его терзал жестокий демон поздней страсти, и он искал спасения в наркотиках. Он бежал в любовь.
Неспособный выдержать успех своего соперника, Лифарь уехал из Парижа в Афины. Когда он молился на Акрополе, его впервые посетила мысль об «Икаре», который стал впоследствии его балетом-талисманом. Незабываемый прощальный подарок.
12
Когда Натали впервые встретила Кокто, ему был тогда уже сорок один год, а ей исполнилось только двадцать шесть. Он тогда уже был ненавидим и обожаем за свой талант. Поэт, романист, драматург, художник и режиссер, Кокто нарушал все границы в искусстве, пытаясь выразить запутанную жизнь целого поколения, и одарил конец десятилетия самыми разнообразными творениями. Его роман «Трудные дети» имел невероятный успех, пьеса «Человеческий голос» была поставлена в «Комеди Франсез», последний курс детоксикации вдохновил его на сборник «Опиум» с собственными иллюстрациями
[169], а его первый полнометражный фильм «Кровь поэта» вызвал восхищение даже самых ярых его противников – сюрреалистов.
Фильм, в котором звучала музыка его друга Жоржа Орика, был путешествием по бессознательному поэта. На афише представлены самые необычные персонажи: Ли Миллер, знаменитая манекенщица, муза Мена Рея, чернокожий танцовщик Фераль Бенга, американский травести Барбет в вечернем платье от Шанель. Кокто сказал, что попытался снять поэзию, как ныряльщик, который исследует и фотографирует жизнь подводного мира.
Фильм был завершен в 1930 году и вызвал большой скандал своими антицерковными аллюзиями и декадентскими образами. Год он был запрещен к показу, но наконец, 20 января 1932 года, представлен публике. «Натали была глубоко тронута “Кровью поэта”, – объясняет Дениз Тюаль. – На самом деле она видела фильм уже много раз до того, как посмотрела его вместе с Жаном. В сущности, именно ей и принадлежала идея устроить этот частный показ. Она сгорала от желания встретиться с ним».
