«Я была без ума от интеллекта и очарования Жана», – призналась Натали одному из биографов писателя. Княжна знала, что Кокто, поэт-прорицатель, мог видеть иную правду за мирской жизнью, от которой она решила защищаться до последнего. Одного взгляда было достаточно, чтобы увидеть эту «глубокую легкость», которой обладали они оба. Похожая на Жана Кокто даже в мелочах, княжна была его идеальным зеркалом, отмечала Доминик Марни, внучатая племянница поэта. Натали была очень интуитивна и разделяла его пристрастие ко всему необъяснимому, невыразимому, к волшебству. До их знакомства его отношения с женщинами были похожи на сон, на братскую любовь. Воображение рисовало ему идеальную семью, он выбирал себе замечательных «сестер», например поэтессу Анну де Ноай или художницу Валентину Гюго, но влюблен он никогда не был, исключая, пожалуй, его отношения с актрисой Мадлен Карлье в 1909 году.
Кокто, которому к сорока годам удалось все-таки переехать и поселиться отдельно от матери, жил начиная с осени 1931 года на улице Виньон, в нескольких метрах от площади Мадлен. Его квартира была своего рода святилищем, с китайской прислугой, подносами для опиума и трубками, вспоминала Натали. «Иногда там случались вещества и посильнее опиума – был ли это кокаин? – Жан никогда не позволял мне пробовать, но уверена, что полюбила бы это». Свободное поведение, богемная компания, собиравшаяся вокруг наркотиков, театральное окружение, всегда милое сердцу княжны… все это было неотъемлемой частью их вошедшей в историю любви. Княжне нравилась словесная пиротехника Кокто, его страсть к нарушению правил, его интуиция мечтателя. Как можно было не прельститься спектаклем, который он создавал?
В обтянутой черной тканью комнате, при свете свечей, он устраивал странные вечера, утопавшие в дыму трубок. Натали была увлечена, околдована. Она могла только подчиниться элегантности церемониала. Острый, как кинжал, язычок пламени, трубки из драгоценных пород дерева и серебра, на которых были вырезаны фигурки мандаринов и иероглифы, тонкие иглы, скребки с гравировкой – роскошь и необходимость одновременно… Опиум «успокаивал роскошными ритуалами, которые веками сопутствовали этому изысканному яду»
[170].
Кокто начал курить опиум, чтобы справиться с потерей Раймона Радиге, своего протеже и любовника. Это литературное чудо унес тиф в декабре 1923 года в возрасте двадцати лет. В то время он редактировал свой роман «Бал графа д’Оргель». Постепенно опиум как «ковер-самолет» стал необходим ему для работы. «После пяти трубок мысль искажалась, медленно растворяясь в теле вместе с благородными капризами чернил…»
[171] Это был литературный наркотик – его следы есть в творчестве Томаса де Квинси, Шарля Бодлера, Оскара Уайльда и ди Клода Фаррера, еще одного близкого друга княжны, – опиум давал Натали возбуждение чувств, и они праздновали союз ума и красоты. Растянувшись на подушках, одетые в элегантные пеньюары, со взглядом, устремленным в пространство, они проводили целые дни, защищаясь от злобы внешнего мира облаками нежного ароматного дыма.
Иногда Натали ускользала от опиумных чар улицы Виньон и поддерживала подобие светской жизни. Той весной ее заметили на премьере «Котильона», балета ее друга Бориса Кохно, в котором блистала балерина Тамара Туманова. Известная своей страстью к музыке, Натали, конечно, вместе с Бебе Берар была на представлении «Капкана Медузы», комедии Эрика Сати. Натали появилась и на большом балу с бриллиантами в виде звезд в волосах, но была рассеянна, мыслями пребывая в логове поэта. Иногда Кокто сопровождал ее. Например, они вместе слушали чтение пьесы «Душистый горошек» их общего друга драматурга Эдуара Бурде, в которой тот остроумно намекал на гомосексуальность графа Этьена де Бомон. «В то время, – вспоминает Мариза Голдсмит-Дансаэр, – они были вместе приглашены на вечер к моим бабушке и деду на авеню Нью-Йорк. Когда Морис Равель сел за фортепьяно и стал играть “Павану для покойной инфанты”, Натали и Жан, очарованные, казались одним целым. Они были восхитительной парой».
И наконец, княжна ежедневно проводила много часов, позируя русскому художнику Павлу Челищеву.
[172] Первый соперник Берара, протеже Эдит Ситвелл и Гертруды Стайн, для нее он был одним из трех «гениев», в компании Эрнеста Хемингуэя и Франсиса Роза. Павлик, как называла его Натали, был самым знаменитым из художников неоромантического направления. Всегда меланхолически настроенный, Челищев жил в маленькой студии с флегматичной сестрой и другом американцем, помешанным на Франции, который, одетый в домашний халат, вечно играл на пианино легкую музыку, вспоминает Гарольд Актон. «В мерцании звезд краски сгущались и сумрак только усиливал впечатление: акробаты на туго натянутых канатах были похожи на геометрические фигуры, распятые на карте неба»
[173]. О портрете Натали – славянской Офелии, хрупкой, изможденной и задумчивой, с цветами, вплетенными в белокурые волосы, – в то время много говорили. Десять лет спустя, в 1940 году, она снова позировала для него в короне из пшеничных колосьев, как дух природы из пьесы Шекспира. Эта картина, такая же призрачная, как и первый портрет, была настоящим гимном ее эльфийской красоте.
Некоторые близкие друзья княжны были обеспокоены тем, что она принимала опиум все чаще. Но страхи их были напрасны. Натали никогда не знала, что такое зависимость, и не страдала от отсутствия наркотика, ей незнакома была «тишина, похожая на крики тысячи детей, когда кормилица не дает им грудь», как писал Кокто.
[174] Она избежала разрушительной силы наркотика, иссушения тела, расслабления воли, ужасных дней абстиненции, потому что Кокто разрушил очарование и обратил ее в бегство, объявив, что княжна носит его ребенка, зачатого от союза «гения и славы».
[175]
13
«Злая сила влечет меня к скандалам, как лунатика на крышу»
[176], – признавался Кокто в 1929 году. Сейчас уже всем известно, какой жуткий скандал вызвал его разрыв с Натали. Какие мысли овладели сознанием поэта? Какое значение он придавал своим пылким признаниям? Действительно ли его отношения с Натали были такими чувственными, как он утверждал всю жизнь? Могла ли она родить его ребенка? Для некоторых в этом нет никакого сомнения. Кокто пытался следовать примеру своих протеже, Радиге и Жана Деборде, уверенной бисексуальности которых всегда завидовал. Его несомненная любовь к Натали, «женщине единственно избранной», выражалась и физически. «Я лично убеждена в этом, – утверждает Доминик Марни. – Княжна и Жан Маре, которого он любил больше всего, занимали в его жизни уникальное, ни для кого не доступное место. Она была единственной женщиной, с которой у него были сексуальные отношения. Их страсть была не только духовной».
