Для других же его поведение указывало на возрастающее сексуальное бессилие – это было действие опиума, который он в то время принимал в огромных дозах. Хрупкая психика Кокто, очарованного молодой женщиной, сделала его жертвой собственного мифотворчества. Натали всегда отрицала какие бы то ни было отношения с автором «Хоралов», кроме платонической любви, которая связывала ее несколько лет и с Сержем Лифарем, что подтверждает это предположение. «Он был со мной близок не больше, чем это возможно для убежденного гомосексуалиста и жертвы опиума. В конце концов я уехала в Швейцарию поразмышлять обо всем этом, потому что Жан всегда был с Деборде, и я видела, что он к тому же интересовался одним красавцем алжирцем. Он говорил, что хочет жениться на мне, но я не верила, что он думал об этом всерьез, – признавалась княжна, когда ей было уже столько лет, что хранить эту тайну не имело никакого смысла
[177]. – Кокто был весь – дух и разум; а позже, конечно, полностью захвачен наркотиками. Вначале определенные вещи приходили ему в голову, но потом опиум полностью вытеснил сексуальную жизнь. И он, безусловно, не был способен на бисексуальность, подобно Оскару Уайльду».
Отношение к Жану Деборде, который осенью 1926 года занял в жизни поэта место Раймона Радиге, еще раз проявило охватившее Кокто помутнение рассудка. По его словам, молодой человек был для Натали братом и во всем был похож на ее родного брата, убитого во время революции. Между тем Деборде был слащавым молодым человеком с заурядной внешностью «приказчика», вспоминает один из друзей. Он был незрел, как мальчик четырнадцати лет, совершенно неумен, лишен воображения и не имел самостоятельных суждений, прибавляет Жан Гюго. Как мог Кокто сравнивать его с талантливым неповторимым Бодей, который столько значил для Натали? Что касается встреченного в Тулоне «красавца алжирца», Марселя Киля, бывшего землекопа, то опасения Натали были вполне обоснованы. Очень быстро он стал новым любовником поэта.
Кокто с яростью поставил последний акт их любовной пьесы. Каждый играл только ему отведенную роль, включая Люсьена Лелонга, соперника и врага. Поэт стал рыцарем из кельтской легенды о Тристане, любовником Изольды-Натали, а кутюрье превратился в самого короля Марка, владыку Корнуэльса. Волшебство, вечная проклятая любовь, восторг чувств… – все было в привычном для Кокто духе. «За толстыми стенами башни томится белокурая Изольда; она страдает еще сильнее от того, что должна притворяться перед толпой чужаков веселой и радостной, – писал он княжне в июне 1932 года. – А ночью, распростертой рядом с королем Марком, ей приходилось сдерживать лихорадочную дрожь и оставаться неподвижной. Я ПОЛНОСТЬЮ ИЗМЕНИЛСЯ»
[178].
Вначале Лелонг, который находился в Соединенных Штатах, когда его жена познакомилась с Кокто, не придавал никакого значения этой «страсти». Натали знала правила их соглашения и никогда не подводила его. После Сержа Лифаря, которого сам он ценил очень высоко, Жан Кокто не вызывал никакого беспокойства. У Лелонга были свои приключения: каждый из них, уважая и поддерживая созданный образ идеальной пары, вел ту жизнь, которую хотел. Но Кокто был совсем не похож на Лифаря. Противоречивый, вдохновляющий, выставляющий все напоказ, погруженный в миражи, созданные опиумным дымом, он падал в бездну, увлекая за собой Натали. Кутюрье, стараясь сохранять здравомыслие, стоически противостоял драматизму ситуации. «Вначале он пытался “быть выше этого”, что мне ненавистно, – объяснял Кокто другу, – потому что это ставило его в положение страдающей стороны»
[179]. Правда, очень скоро практичный Лелонг задумался о том, что шутка затянулась и на карту ставится слишком много, – княжна была фасадом его империи, и нужно было любым способом избежать скандала. «В конце концов, он решил присматривать за женой. Я даже было подумал, что они будут жить вместе, но потом Лелонг осознал глупость такого существования и вернул Натали свободу»
[180].
К несчастью, Кокто, к добродетелям которого никогда не относилось терпение, не мог ждать его решений. Он упросил их общего друга Жан-Луи де Фосини-Люсанжа устроить им встречу один на один. Раздосадованный и возмущенный, Лелонг ни минуты не верил в то, что Жан действительно хотел жениться на Натали, как говорил. Более того, кутюрье прекрасно знал, что она не смогла бы долго выносить финансовых затруднений. Встреча прошла крайне неудачно. Тем не менее об их знакомстве, которое поэт просил держать в секрете, «на следующий день трубным гласом самого Кокто были оповещены все»
[181]. Натали не могла простить ему такой бестактности. Эта романтическая путаница достигла крайней точки, когда виконтесса Мари-Лор де Ноай, следуя почти точь-в-точь примеру балетной примы Ольги Спесивцевой, разыграла грандиозную сцену ревности.
14
Мари-Лор де Ноай тогда уже было тридцать, и она относилась к тем женщинам, которых Жан Кокто считал интриганками, которых злой рок использует для того, чтобы опорочить его в глазах Натали. Виконтесса, экзальтированная до такой степени, что была способна на насилие, обладала редкой интуицией и вкусом, что сделало ее настоящей легендой мира искусства. Ей была невыносима связь поэта с княжной, потому что она сама была влюблена в него с пятнадцати лет – он был другом ее семьи. Отказаться от него ей позволило только убеждение в его необратимой склонности к однополой любви. Мысль о том, что он мог полюбить женщину, приводила ее в ярость. Ситуация была непростой еще и потому, что Мари-Лор испытывала к княжне чувства гораздо более сильные, чем простое дружеское расположение. Чувствуя себя обманутой вдвойне, она дала волю яростной разрушительной ревности.
Эксцентрическая привлекательность виконтессы, ее искрометная манера общения, заставляющая быстро забыть о некрасивой внешности, очаровала княжну. Многие годы они были неразлучны, но Натали, хотя была тронута и польщена ее любовью, всегда относилась к виконтессе как к сестре. Мари-Лор соблазнила ее своим оригинальным умом, страстью к искусству, уникальной способностью создавать магическую атмосферу везде, где бы ни появлялась, вспоминала Дениз Тюаль. Она была гениальным меценатом и неповторимой хозяйкой на приемах.
Ее называли принцессой Матильдой своего поколения, но Матильдой сюрреалистической, будто созданной Андре Бретоном. Происхождение и состояние Мари-Лор де Ноай обеспечивали ей совершенно особое место в обществе, несмотря на ее характер. Всю жизнь она повторяла, что семейные призраки сыграли главную роль в истории литературы. Разве она не была в родстве с Лаурой, музой Петрарки? Это было ласкающее самолюбие родство, мысль о котором была ей так важна, что она подписывала письма, рисуя лавровый лист. Еще важнее для нее был и другой почитаемый ею предок – маркиз де Сад. Мари-Лор, которая любовно хранила оригинал рукописи «120 дней Содома» в специальном футляре в форме фаллоса, считала, что свой бунтарский характер унаследовала от божественного маркиза. А ее бабка по материнской линии, графиня де Шевинье, вдохновила Марселя Пруста на создание образа Орианы де Германт. Раздраженная культом, возникшим вокруг писателя, Мари-Лор открыто преклонялась перед дерзким поведением этой женщины по отношению к Мэтру. Разве она не избавилась от его писем, крича: «Когда же закончится звон по поводу этого зануды Марселя?» Разве она не использовала их, чтобы проверить температуру щипцов для завивки…
