Флегматичный супруг Мари-Лор Шарль де Ноай разделял ее страсть к искусству. Очень скоро они бросили все свое состояние в топку этой страсти. Они щедро тратили деньги, финансируя выставки, фильмы или покупая дома. Вилла Сан-Бернар в Йере, шедевр архитектора Малле-Стивенса, где Ман Рей снимал сюрреалистический фильм «Тайны замка для игры в кости», – прекрасный пример тяги виконтессы к нарушению традиций. «Бесчисленные комнаты, одного цвета и формы, но разного размера, как детские кубики, перетекали одна в другую, и мы часами плутали в этом странном лабиринте, – вспоминает Борис Кохно. – На стенах не было картин, только в библиотеке (…) рядом с книгами висели полотна современных художников»
[182].
Обе подруги страстно увлекались искусством, и им очень нравились большие костюмированные праздники. Мари-Лор, которая в 1929 году устроила незабываемый «Бал наук» – все приглашенные были одеты в костюмы из рафии или пергаментной бумаги, – умела превратить любой свой каприз в настоящее событие. Не говоря уже о том, что в истории меценатства ее имя навсегда останется связанным с «Золотым веком», фильмом Луиса Бунюэля, поносимый всеми с момента выхода на экран из-за духа анархизма. Безоговорочно приняв нонконформистский характер «Андалузского пса», Мари-Лор позволила испанскому режиссеру снять второй фильм, нимало не беспокоясь о последствиях своего шага. Она всегда говорила, что не должна ни перед кем объясняться, верная в этом памяти графини де Шевинье. После выхода фильма супругов Ноай обвинили во всех грехах, что совершенно не обеспокоило Мари-Лор. «Эта авантюра была показательна: стало ясно, что внучка маркиза де Сада не только не пыталась замять скандал, но втайне поддерживала его»
[183]. Все это поможет понять всю значительность конфликта с Жаном Кокто; а трофеем в этой беспощадной войне была княжна.
Виконтесса как-то услышала от самого Бебе Берара, который писал ее портрет, что Кокто объявил о своей «связи» с Натали всему Парижу. С тех пор стремление оттолкнуть от него Натали стало ее навязчивой идеей. Мари-Лор была стратегом, идеальным современным воплощением мадам де Мертей, пытавшейся вырвать из объятий Вальмона-Кокто хрупкую Турвель-Натали, и она понимала, что нужно хорошо подготовиться, чтобы атаковать княжну. Упреки, шантаж, ультиматумы… Это оружие было совершенно бесполезным для борьбы с Натали – такой противоречивой, такой хрупкой и сильной одновременно. С тех пор как она вышла замуж за Люсьена Лелонга, жизнь княжны подчинялась только ее собственным желаниям. Нужно было сделать так, чтобы она сама захотела порвать с Кокто. Один неверный шаг, и Натали отвернулась бы от нее самой, и Мари-Лор потеряла бы княжну навсегда. Виконтесса оказалась гораздо изобретательней. Разжигая тайные страхи Натали, постепенно расшатывая ее чувство к Кокто, она в конце концов добилась своего. Мари-Лор знала, что княжна ждала от поэта безусловной преданности и обожания, и компромисс был невозможен. Поэтому она убедила Натали в том, что он никогда не сможет отказаться от однополых связей. Разве Жан Деборде не был все время рядом с ним? А Игорь Маркевич, угрюмый композитор, очень близкий друг Кокто? Не говоря уже о Марселе Киле, «красивом алжирце»… Мари-Лор с горечью пересказывала ей самые ужасные слухи. До того дня, когда Кокто дал ей пощечину в присутствии Натали. Обезумев от ярости, она уничтожила все, что он подарил ей за долгие годы дружбы, включая рукопись «Адской машины». Но когда гнев отступил, она быстро поняла, что может наслаждаться полной победой.
Потрясенная до глубины души такой злобой, Натали покинула Париж, его ядовитые насмешки и интриги, и скрылась в Швейцарии, вдали от коварства и зависти. Кокто тоже уехал с Жаном Деборде на остров Сан-Мандрие, чтобы наконец закончить «Адскую машину». Оттуда он и писал эти строки: «Я весел и расположен со всеми, и в том числе с самим собой, но здесь все прекрасное, все нежное, все божественное выглядит как оскорбление тому, кто смущен своей ролью пустой декорации… Я знаю, что ты полюбила бы эту жизнь, простую и восхитительную, я знаю, что ты полюбила бы наши путешествия и прогулки на вечерней заре…»
[184]
Обессиленная страданиями и постоянной лихорадкой, которая усилилась из-за приступа аппендицита, Натали – доктора отказались ее оперировать из-за слабого состояния здоровья – все же приехала в середине августа 1932 года в Сювретта, «местечко под Сан Моритцем, куда не приезжают люди, желающие развлекаться»
[185]. Ее сопровождала горничная, а багаж превышал допущенную норму на девяносто килограммов – она привезла с собой целую библиотеку. От ежегодной поездки в Венецию она не отказалась – там можно было сполна насладиться одиночеством. Она была все еще влюблена в Кокто, письма и телеграммы доказывают это: «Я в отчаянии оттого, что ты далеко, но так надо, так лучше (…). Я люблю тебя, любовь моя. Натали». Но она уже понимала, что их отношения закончены, и надеялась вновь овладеть собой и найти выход из этой трагедии.
Натали снова создала вокруг себя ту неповторимую атмосферу, ту поэтическую декорацию, ту зачарованную пещеру, где каждый предмет был волшебным талисманом. Ей было бы сложно обрести опору без защиты этого царства эклектики. «Я, конечно, взяла твою последнюю книгу и каждый вечер перед сном перечитываю “Грегорианские псалмы”. Я засыпаю в твоих объятиях. Твоя фотография (Мана Рея, моя любимая) стоит рядом с кроватью. С одной стороны кровати сидит маленькая обезьянка в янтарном ошейнике, а с другой я прикрепила кусочек красного бархата (…). Передо мной на туалетном столике стоит твоя фотография, сделанная на съемках фильма…»
[186] А еще был звездный дождь – вырезанные из картона звездочки она приклеила прямо на зеркало платяного шкафа. Понемногу тишина и долгие прогулки стали приносить облегчение. «Вчера я гуляла по леднику. Это было прекрасно! Внутри был сделан туннель, а из небольшого отверстия лился дневной свет, пробиваясь сквозь ледяные глыбы, – казалось, что находишься в сказке»
[187], – она снова почувствовала, что способна выражать свои столь противоречивые чувства.
«Зачем сомневаться во мне? Зачем позволять им догадаться? (…) Вернувшись в Париж, я с удивлением столкнулась с тем, что многие справляются о моем здоровье. Это заставило меня думать, что ты делишься со всеми своими страхами. Это мог быть только ты, – писала она 27 августа. – Потом я забыла об этом – но мое лицо так менялось в эти моменты, что можно было заподозрить что угодно! Сейчас я получаю от друзей письма, полные намеков и недомолвок, и я опять чувствую скрытое за этим твое беспокойство. Но почему? (…) Ты мог догадаться, как глубоко ранит меня то, что ты смог снова предать меня. (…) Я чувствую себя одинокой – непоправимо одинокой, – и расстояние между нами становится бесконечностью»
[188]. Безусловно, слушая советы Мари-Лор де Ноай, Кокто всем говорил, что княжна скрылась в Швейцарии для того, чтобы прервать беременность. Натали, больше чем когда-либо, была в ужасе от поступков поэта.
