Эти навыки напомнили Гатти греческий миф о том, как Ариадна дает Тесею нить, чтобы он мог найти выход из лабиринта пещер после того, как убьет Минотавра. В большинстве мест, говорит Гатти, эта нить воображаемая. И это именно нить памяти – в точности как описывал Ауа.
Детская амнезия
Нить памяти, которая позволяет людям исследовать незнакомые места и не заблудиться, – это одна из самых удивительных когнитивных способностей человечества. Но в жизни есть период, когда память подводит нас всех. В младенчестве и раннем детстве мы исследуем мир и формируем эпизодическую память – воспоминания о событиях и автобиографию – только для того, чтобы она исчезла и стала недоступной во взрослой жизни. Пока я не узнала об этом, я недоумевала, почему мои детские воспоминания, лет до шести, столь эфемерны. До этого возраста я почти ничего не помню или не могу отличить реальных событий от воображаемых. Но потом мне как будто включили память. Помню, как мы переехали в городок в глуши Новой Англии с населением несколько сотен человек, арендовали трейлер в конце пыльной улицы, между выгоном для коровы и длинным деревянным курятником, в который я могла заползать и собирать яйца. Моя мама посадила рядом с курятником травы, цветы и овощи, вкопала посередине телефонный столб и водрузила на него старое зеленое блюдо для пирога – как птичью поилку. Она консервировала фрукты и готовила еду в тяжелом чугунном котелке. Отвозила меня в школу на чадящем пикапе «чинук», а затем учила аутистов, которые жили на соседней овцеферме, ткать на гигантских гремящих станках или работала официанткой. Мой папа, маляр по профессии, находил работу в домах побогаче или уезжал в город – красить большие викторианские усадьбы. Со стороны наш трейлер мог показаться типичным жилищем неотесанной деревенщины, но у моих родителей были необычные взгляды: «синие воротнички» с серьезными духовными стремлениями, они копили свои гроши ради будущих путешествий в Калифорнию и Индию.
Меня удивляет, что я до сих пор могу нарисовать точную карту того счастливого места. Я точно знаю, где рос виноград вдоль выложенной гранитом канавы, расстояние до искривленного персикового дерева, помню ульи и каждую молодую сосенку по периметру пастбища. Помню, как изгибался ручей; помню, где он разливался в начале лета – мутной купальней для меня и тысяч головастиков, – помню, как он петлял, исчезая в чаще за озерцом, где водились бобры. Я могу нарисовать каждую яблоню и каждое персиковое дерево, кусты смородины и малины, высокую березу и грунтовую тропку между деревьями, ведущую к гигантскому полю золотарника. Я помню, как лежали камни в зарослях старой сирени, куда не мог пролезть никто, кроме меня. Там я устраивала себе убежище, укрывалась в собственном мире – это была моя первая отдельная комната.
Готова поспорить: если бы я нарисовала карту и отправила бы вас в прошлое, эти подробности позволили бы вам точно сориентироваться на месте. Примечательно, что моя память не ограничивается нашим домом, а распространяется на весь город. Почему в моем сознании осталась зияющая пустота первых лет жизни и неожиданная четкость и точность пространственной памяти после шестилетнего возраста? Какое-то время я приписывала это некой травме – просто потому, что четыре года, которые мы прожили в трейлере, были самыми счастливыми в моем детстве и, как выяснилось позже, самыми спокойными в подростковом возрасте. Потом было несколько переездов и развод родителей; с десяти до двадцати восьми лет я никогда не жила в одном месте дольше года или двух. Может быть, именно этот период стабильности объясняет точность, с которой я могу вспомнить подробности нашего убогого рая? Может быть, я все так хорошо помню потому, что была там счастлива? Но почему, недоумевала я, память о тех годах так часто принимает форму карты с несметным числом путей и мест, которые я исследовала и в которых давала волю своей фантазии?
Первым, кто рассказал мне об универсальной амнезии у детей, был нейробиолог. Кейт Джеффри в своей лаборатории в Университетском колледже Лондона изучает работу клеток гиппокампа у крыс. Она пытается выяснить, почему человеческий мозг использует одни и те же нейронные цепи для ориентирования в пространстве и для эпизодической памяти. Кейт называет это одной из самых больших загадок мозга. «Почему природа использовала те же структуры и для восприятия пространства, и для памяти – функций на первый взгляд столь разных? – писала она в журнале Current Biology. – Одна из захватывающих возможностей заключается в том, что когнитивная карта представляет, если можно так выразиться, сцену, на которой разыгрывается драма вспоминаемых событий. В такой интерпретации она служит «оком разума» для воспоминания не только о местах, но и о событиях, которые в них происходили, и даже – согласно новейшим данным, полученным методами нейровизуализации, – для воображения»
[64].
Познакомившись с Джеффри на конференции в Лондоне, я рассказала о своей детской памяти. Может быть, существует возраст, когда, если можно так выразиться, «включаются» наши когнитивные способности для составления карты пространства? Джеффри сказала, что мы очень мало знаем о том, как развивается система восприятия пространства во младенчестве; неизвестно ни то, насколько наш мозг «запрограммирован» от природы, ни то, насколько глубоким должен быть наш опыт взаимодействия с окружающей средой, чтобы обусловить функции мозга. Некоторые исследования показали, что животные, выросшие в ограниченном или обедненном пространстве, испытывают трудности в решении простых пространственных задач, однако остается неясным, как эти результаты можно перенести на людей. «Думаю, упомянутые вопросы в этой области все еще не решены. У нас нет точных ответов. Но это явление существует – период младенчества и раннего детства, о котором не сохраняется долговременной эпизодической памяти. У нас как будто не закладываются эти воспоминания», – сказала Джеффри. Она подчеркнула, что у младенцев не формируются когнитивные карты, как у взрослых людей. «У них пространственная организация информации далеко не столь разнообразна. Возможно, воспоминания, формируемые в раннем детстве, пока гиппокамп еще находится в стадии развития, могут быть переписаны или искажены новыми возникающими нейронными связями. И став взрослым, вы не можете извлечь из памяти воспоминания о первых годах жизни тем же способом, каким извлекаете более поздние»
[65].
Анатомически гиппокамп крыс похож на гиппокамп человека, и для Джеффри изучение их мозга и регистрация активности их нейронов во время движения позволяет заглянуть в физиологию пространственного картирования и памяти. Когда мы обсуждали эти вопросы, я спросила Джеффри: как именно, по мнению нейробиологов, гиппокамп воспринимает пространство и формирует его образ? Джеффри любезно взяла лист бумаги, карандаш и начала рисовать прямоугольник и стрелки, изображая классическую схему строения гиппокампа. Она начала с прямоугольника, соответствующего энторинальной коре, обозначила его как EC и разбила на пять зон, обозначающих пять разных типов клеток. Энторинальная кора, объяснила она, служит главным интерфейсом между неокортексом – областью коры головного мозга человека, которая ассоциируется с интеллектом, – и гиппокампом. Все первичные сенсорные зоны – зрение, обоняние, слух, осязание, как выразилась Джеффри, «немного этого, немного того» – имеют связи с энторинальной корой. От этого прямоугольника стрелки отходили к другим, обозначенным DG, CA3, CA2, CA1 и SUB. Это были главные компоненты нейронных цепей гиппокампа, каждая из которых имела связи с разными слоями энторинальной коры. «К тому времени как информация поступает в гиппокамп, успевает много чего произойти; эти сигналы подвергаются серьезной обработке, – объяснила Джеффри. – Выяснилось, что второй слой соединен с CA3, а третий слой – с CA1 и основанием гиппокампа, однако выходные сигналы из CA1 поступают в пятый слой энторинальной коры. – Она сделала паузу, посмотрела на мой нахмуренный лоб и усмехнулась. – В общем, как-то так; но здесь много путей – и туда, и обратно».
