Тульвинг считает, что именно эти способности отличают человека от животного. «Пусть здравый смысл и позволяет многим животным помнить прошлый опыт, – писал он, – не существует свидетельств того, что какой-либо иной вид обладает эпизодической памятью, подобной памяти человека, определенной в терминах субъективного времени, личности и аутоноэтического сознания»
[103]. Животные способны запомнить, где и когда происходили те или иные события – например, это демонстрируют опыты с сойками, о которых мы говорили в предыдущей главе, – но это, скорее всего, простые способности, напоминающие эпизодическую память. Они отличаются от глубокого аутоноэтического сознания, которое характерно для когнитивных способностей человека. Некоторые исследователи рассматривают результаты недавних экспериментов с крысами как аргумент против этой теории. Новозеландский психолог Майкл Корбаллис полагает, что активность гиппокампа у спящих крыс, когда они словно воспроизводят и представляют будущие действия, может доказывать, что и другие животные способны путешествовать во времени – разница лишь в степени сложности, и именно она делает человека уникальным. Но Тульвинг с этим не согласен:
Если кого-то беспокоит политкорректность подобного утверждения, позвольте мне напомнить этому человеку, что многие поведенческие и когнитивные способности многих видов животных тоже уникальны: эхолокация у летучих мышей, электрическая чувствительность у рыб и генетически запрограммированные навигационные способности перелетных птиц – вот лишь несколько примеров, которые первыми приходят на ум, хотя можно привести и множество других. В сущности, именно такого рода способности – недостижимые для здравого смысла, но в высшей степени реальные – позволяют скептически относиться к существованию эпизодической памяти у птиц и животных. Эволюция – чрезвычайно искусный изобретатель, и она способна сделать так, что ее творения будут совершать множество удивительных действий, – но это вовсе не значит, что она непременно наделит их сложными способностями к сознательному пониманию
[104].
Гипотеза чтения троп гласит: как только стратегия ориентации по следам стала широко применяться для построения маршрутов, поиска пищи и воды, запоминания путей и охоты, она привела к тому, что люди создали более точные ментальные маршруты и карты местности; основой для этого послужила нарративная память от предыдущих впечатлений, а также опыт других людей. Возможности нашей памяти расширялись, и мы все накапливали все больше сведений о естественной истории – о смене сезонов, о закономерности миграции животных, об их репродуктивных циклах, об ареалах их обитания. Изучение всего этого требовало энергии и сил, что потенциально продлевало детство и юность, а также соответствующие им периоды развития нервной системы. И благодаря этим процессам возникло существо, у которого появилась возможность выстраивать свои впечатления во времени и в пространстве, путешествовать все дальше и дальше, строить все более сложные ментальные карты и последовательности, а в конечном счете – когда обладатели навыков освоили символическое общение, а затем и речь – с помощью историй передавать эти географические и биографические сведения другим.
Отправившись на охоту вместе с Тауки, я вскоре столкнулась с проблемой, известной всем, кто не привык путешествовать в Арктике: мои глаза как будто утратили способность воспринимать масштаб, а значит, и расстояние. Я жила на востоке Соединенных Штатов и привыкла, что зрительное поле заполнено высокими объектами – деревьями, зданиями, фонарными столбами, – которые мой мозг бессознательно интерпретировал как ориентиры для оценки расстояния, отделяющего меня от того или иного места в окружающем мире. В Арктике самые высокие деревья – это тридцатисантиметровые ивы, больше похожие на бонсай, чем на дубы и сосны, к которым я привыкла. Холмы и горы тоже могут служить ориентирами, но в тундре самыми крупными объектами были камни. Иногда мне казалось, что до камня несколько сотен метров, но потом оказывалось, что он находится буквально в нескольких шагах. Однообразие ландшафта сбивало с толку мой мозг. У Тауки таких проблем не было. «Возможно, вам все кажется одинаковым, но у нас в голове хранится много деталей, – сказал он. – Когда мы запоминаем ландшафт, то пытаемся обращать внимание на мелочи. Проезжая мимо чего-то, мы оглядываемся, потому что с этого угла оно выглядит по-другому. Мы пытаемся вложить себе в голову каждую подробность».
Даже на скорости 80 километров в час Тауки успевал методично осматривать окрестности – не мелькнет ли где белое оперение куропатки, – и одновременно следил за появляющимися впереди камнями и расщелинами, грозившими перевернуть снегоход. Я пыталась запоминать маршрут, но вскоре совсем растерялась. Еще больше меня отвлекло понижение температуры воздуха по мере того, как мы поднимались по склону; лицо стало замерзать, и я подтянула воротник куртки к самому носу. Стоило снять перчатки больше чем на минуту, как пальцы начинали болеть. Спустя какое-то время Тауки затормозил, потом остановил снегоход и указал на землю. «Вот так я узнаю направление», – сказал он. Присмотревшись, я увидела несколько камней. «Видите снег за камнями? – продолжил Тауки. – Он показывает, откуда дует преобладающий ветер». И действительно, с подветренной стороны камня виднелся снежный гребень. Широкий у основания и сужающийся кверху, он был сформирован ветром, который ударялся о камень и огибал препятствие. Это была заструга, но не укалураит – снежный занос в форме языка, который появляется на морском льду, – а кимугиук, заостренный гребень, появляющийся позади выступов на земле. В этом районе преобладал северо-западный ветер, о чем свидетельствовал каждый гребень. Мы ехали на снегоходе все дальше, и теперь я везде замечала кимугиук. Даже у камешка, который уместился бы у меня на ладони, виднелся маленький снежный гребень, указывающий на юго-восток. Когда мы проезжали мимо холма, оставшегося справа, я поняла, что позади него намело гигантский кимугиук. Похоже, у горы был бы кимугиук размером с упавший небоскреб. Я посмотрела на положение солнца; в это время года солнце всходило на юге, а поздней ночью заходило на севере. До меня вдруг дошло, что, ориентируясь на кимугиук и солнце, я могу сказать, где находится Икалуит и в каком направлении мы едем – независимо от того, сколько поворотов совершал наш снегоход. В таких почти идеальных условиях заблудиться было практически невозможно. Впервые я почувствовала, что «прочла» местность.
Наконец мы поднялись на крутой склон и остановились на вершине. Мы стояли на краю неглубокой чаши, а внизу расстилалась плоская равнина, покрытая снегом. Это было замерзшее озеро Крейзи-Лейк. Мы двигались вдоль кромки, пока не увидели вдали груду камней – инуксук. Тауки направил снегоход к камням, и мы спрыгнули на землю, чтобы осмотреть сооружение. Чуть меньше метра высотой, оно состояло из шести камней размером с дыню, над которыми располагалась прямоугольная плита длиной чуть больше полуметра. Нижняя поверхность плиты опиралась на камни поменьше, а верхняя была плоской и слегка скошенной. На самой вершине, плотно прилегая к поверхности, так, что сдвинуть его было очень трудно, лежал еще один камень с розоватым оттенком. Тауки протянул руки и стал ощупывать плоскую плиту, пытаясь что-то понять по ее форме. Он заметил, что это старый инуксук – на нем были пятна лишайника, которые в арктическом климате нарастают за много лет. «По среднему камню можно понять, куда он указывает». Действительно, я видела, что к одному концу камень слегка сужается, указывая на юго-запад, приблизительно в направлении Икалуита. Возможно, инуксук появился раньше поселка и просто указывал в сторону берега; точно мы не знали.
