Глава 1. Торговец оружием
Старый, с поцарапанной столешницей стол, после доставки с близлежащего гарбиджа, был обклеен декоративной пленкой под дерево. Наивное напоминание о первых днях эмиграции, о времени веры и надежды. Надежда всегда умирает последней, вместе с носителем. Вера — вечна. Даже не надеясь, всегда веришь. Веришь, боясь признаться себе самому. Вера — энергия жизни. Она, видоизменяется, как любая энергия, меняет облик и хозяев, принимает различные формы, орошается слезами, лепестками цветов, кровью, опаляется огнем — живет.
Облезлый стол, заклееный копеечной пленкой — этакий знак честной и интеллигентной бедности. Пришло время, и пленку постигла таже печальная участь ветшания, что и дерево стола… Древесина сопротивлялась годы, порождение химической индустрии — месяцы. Стол старел в добропорядочной буржуазной семье, пленка — в сыром дешевом прибежеще эмигранта. Какая разница. Конец один.
Из всех известных мне материалов не ветшает только сталь. Сталь может гореть, может быть разорвана в клочья, но даже самый мелкий осколок стали не кажется ветхим и жалким — он исправно несет в себе выкованную и закаленную на века безупречно правильную кристаллическую структуру. Сталь словно птица Феникс бессмертна и предопределена к многократному перевоплощению и омоложению в огненной купели. Творцы стали на подобное не способны.
Оружие — это высшая степень благородства металла, его родовая аристократия, детище лучших мастеров. Это потом пошла сталь на гражданку и преуспела на цивильном поприще. Периодически проявляя, впрочем, затаённый бешенный норов и разрывая в клочья порождение вторичной гражданнской ипостаси, круша и сминая в бессмысленной злобе творения, созданные с помощью стального чуда тленными руками недолговечных повелителей металла.
Перед зеркалом, на дубовом, покрытом пленкой столе, лежит вороненая сталь. Пистолет, даже разобранный на составляющие части, резко отличается от окружающей данности, как джентельмен, случайно попавший в пивнушку от толкающейся вокруг серой шпаны. Как настоящий служивый офицер от штатских неподтянутых штафырок.
Ствол с основанием и рукояткой, боевая пружина, затвор, магазин, патроны. Все такое привычное, четкое, определенное в своей законченной, элегантной простоте.
Здесь, на столе, последнее оставшееся своим, родным в этом непонятном и враждебном мире, живущем по чужим, неприемлемым мною и не принимающим меня законам. Пистолет на обшарпаном столе — островок моей личной стабильности, моего порядка, последний довод, аргумент, припасенный к последней дискуссии. Последний довод королей.
Пальцы самостоятельно, отработанными до автоматизма ритуальными движениями, разбирают оружие. Кажется они живут своей особой, загадочной жизнью, лишь частично контролируемой головным мозгом. Этакие самостийные крепенькие парубки-удальцы, исполняющие на столе ритмический танец, не новый, не оригинальный, запрограмированный и накрепко заколоченный в моторную память годами службы. В строгой, выверенной уставами и проверенной жизнью последовательности, словно карты в смертельном пасьянсе, ложатся детали на пухлую пачку ежедневной газетной жвачки, заготовленной жрецами масс-медиа для полноценного интеллектуального рациона жителей Большого Яблока. Наполненая новостями и обзорами, информацией и размышлениями бумага вобрала в себя много всякой всячины. Впитает и оружейно масло…
Хорошее, качественное масло. Оно предохранит тебя, земеля, не вечно, только на какое-то время, от преждевременного ржавения в глубинах Гудзона, на расстоянии хорошего броска от Брайтоновского бродвока.
Легким щелчком загоню полную обойму в твое лоно, насытю в последний раз прожорливый зев, дослав патрон в патронник, уткнув тупую головку пули в вечно голодную пасть ствола, покрытую прощальной, обильной смазкой. Уложу вороненную тушку в уютное логово кабуры, предварительно стерев все отпечатки с нестареющего стального тела. И будешь покоиться вечным сном. Мир да пребудет наконец с тобой, скромный труженник серых военных будней. Наши дороги навсегда расходятся.
Чувство у меня такое, что это окончательно — тебе в океан, а мне… Мне в другой мир, мир о котором мало знаю, который дико возненавидел и страстно возжелал. В котором красивые женщины, а не продажные шлюшки. Пятизвездочные отели с генералоподобными швейцарами вместо дешевых мотельчиков с пятнистыми матрацами и высунутыми в окно шамкающими кондиционерами-астматиками.
Пришло время, могу признаться в этом тебе, а значит и себе. К черту моральное кокетсво! Всю свою затрапезную проклятую жизнь подспудно, неосознанно желал этот мир богатых людей так страстно, как ни разу в жизни не возжелал ни одну из женщин. Деньги в этом мире все, остальное — игра, мираж, лицедейство, придуманное ублюдками моралистами. И не все ли равно по большому счету швейцару как я заполучил отстегнутые ему чаевые, если они радуют сердце под роскошной генеральской пелериной и согревают тело, промерзшее до печенок на ветренной вахте по регулированию потока таксистов у парадного подъезда?
Цена денег всегда высока лишь в одной постоянно и свободно конвертируемой валюте — людской крови, в человеческих жизнях. Если ты платишь — проиграл, платят другие — выиграл. Победил и забудь цену, переверни страницу, спи, как и раньше без снов, как спал под другими звездами, завернувшись с головой в серое теплое нутро шинели… Если получится, конечно… Люби… если сможешь.
Игра сделана, плата получена. Чужая, далекая жизнь попала в расчет… И не одна… В океане, на дне, захоронены оплатившие мой членский взнос в их прекрасный, проклятый, желанный клуб красных ковровых дорожек. На красном ковре кровяные следы должны, согласно законам камуфляжа, стать совсем неразличимыми и неопределимыми среди множеств других, таких же по цвету.
Все, я сыграл свою, пусть сволочную, согласен, но большую, очень большую игру, сорвал банк. Сорвал с тех, кого возненавидел, кто старался убить меня. Так уж получилось. Остался жив — убита только душа. Знают ли мои работодатели о этой небольшой неприятности? Возможно. Но меня это уже не интересует. Пусть думают, что использовали меня, неверного, как оружие Аллаха. Черта с два. Их деньгами, с их помощью мстил другим, вскормившим их… Может не совсем тем… Возможно скопом, неглядя, огульно, всему богатому и уверенному в непогрешимости миру. Счет велик и зол.
Мстил, или считал, что мщу, за погибших друзей, за Стингеры и пластиковые мины, за обугленные танки, за скомканные в ущельях ЗИЛы и ГАЗоны, за позор отступления за последний мост, за развал страны которую называл Родиной. За солнечную Абхазию, где с русские с чеченцами убивали волооких грузинских солдат. За Чечню, где ракетными залпами НУРСов российские войска разрывали на куски злых чеченов. За Грозный, где голодные, грязные, злые, худые и тонконогие полудети-полусолдаты, не выяснив национальной принадлежности, подвесили за ноги в оконном проеме захваченную девчонку-снайпершу с белесой челкой. За старика, вылавливающего объедки из московской помойки. За несложившуюся жизнь свою и многих других людей… Плохо — так всем. Кровь за кровь…
