— Выйдите все, прошу Вас! — Сказал отец. — Оставте нас одних. Все сделаю сам и позову, не волнуйтесь, пожалуйста… Извините мою слабость.
Невольные свидетели молча вышли из склепа ангара на бетонку, под свежий ветер и голубое небо, под теплое солнце и рокот прогреваемых моторов стратегических бомбандировщиков.
— Такое дело, — Проговорил задумчиво капитан, — Война.
Странно, прозвучало это признание на военном аэродроме, заполненном военными же людьми, летчиками, регулярно, с периодичностью заведенного на веки веков часового механизма, вылетающими с полной боевой загрузкой на иммитацию войны, но не доводящими свои напряженные, загруженные под завязку смертью машины, до завершающего финального броска.
Офицеры стратегической, дальнебомбандировочной, мы предполагали, что все и всех превзошли в знании науки о войне. Ан нет. Оказывается, вот она война, совсем другая — близкая, страшная, незнакомая. И не мы — привелигированные и секретные, а эти — обычные, молчаливые, обожженные солнцем и наполненные войной по самое по горло десантники и есть настоящие военные люди. Как солдатские, затянутые сукном, фляги — воду, хранят их души неведомые остальным, тайные, сокровенные знания воинской жизни. Непостижимые непосвещенным.
Кто же мы? — Думал жадно куря. — Мы, кто в серебряных, фаллосоподобных машинах, напрягают собственные и чужие нервы до последнего предела. Мы, служители высшего ранга великого бога войны. Мы — те кто доводит мир и прежде всего самих себя, до степени наивысшего нервного и психического возбуждения, но в последний момент в крутом развороте уходит от логического, воинского завершения начатого.
Прерывая самих себя день за днем, полет за полетом мы сдерживаем последний момент преодоленного напряжения, уносим обратно невыплеснутое в ночь смертельное семье. Такова наша судьба. Зверея, накапливаем в душах семена неосознанной ненависти к черной вагине недоступного ночного неба, прикрытой от зависших в пространстве и времени серебрянных фаллосов, невидимой девственной плевой излучений радаров…
Металлический лязг открываемой двери вернул с неба на землю.
Из ангара, вышел майор. Медленно стянул с головы за козырек фуражку с голубым околышем. Вытянул длинным движением кисти из кармана галифе белоснежный платок, вытер лицо, промокая то ли обильный пот, то ли слезы, то-ли и то и другое. Волосы майора, аккуратно подстриженные и разделенные четким пробором, стали сплошь седые, истонченные. Сквозь прическу просвечивала розоватая кожа черепа. Вся его фигура, недавно подтянутая, стройная, стянутая корсетом ежедневно тренируемых упругих мышц, враз оплыла, как теряющая форму догорающая свеча. Прямые плечи покато опустились, руки потерянно повисли, шевеля вразнобой пальцами. Руки стали враз мертвыми, словно две сломанные, но еще не засохшие ветви. Сильные, умелые, трудовые руки с красивыми, изящными кистями и длинными тонкими пальцами.
— Занесите, пожалуста, мальчика в машину. — Попросил майор, ни к кому конкретно не обращаясь, безжизненым, пыльным голосом. — Повезем домой.
Не знаю, какими доводами убедил отец женщин, но о том, чтобы открыть гроб для прощания, речь больше не заходила. Были рыдания, короткий сухой залп почетного караула, металлическая, по обычаю летающего братства, сделанная из авиационного дюраля временная пирамидка. Со звездой и выгравированной технарем-умельцем табличкой. Сыпались горсти серой, сухой, рассыпающейся в руке земли. Прошли поминки с горькой, злой водкой и словами раннего, до времени прощания.
Через несколько дней уехала домой покрытая темным платком, еще с красными от слез, но вновь аккуратно подведенными глазами молодая вдова. Скорый поезд, руками униформленной проводницы, втянул молодую женщину в зеленое членистое нутро и умчал в неведомую, бесконечно продолжаемую жизнь, размеченную полустанками потерь и расставаний.
На опустевшем перроне остались майор с женой. Супруги стояли, сутуло, болезненно жалко, по стариковски притулившись сгорбленными плечами, ища друг у друга тепла и защиты. И не находили искомого у такого же обездоленного существа, того — кто сам в этом больше всего на свете нуждался, кто и хотел бы, да не мог передать другому ни крохи, ни малости просимого, исчерпав себя до дна. Поезд ушел, а они стояли, проводив состав глазами, взмахнув прощально во след усталой рукой.
Сначала старики еще продолжали жить, соблюдая по инерции, проложенный годами ритуал. Командование предоставило майору отпуск, но уже через день он вернулся на службу, и ни кто не задал вопросов. Майор пытался отдаться работе полностью, но все валилось из рук и не удавались даже самые простые дела. Если раньше инженер по электронике был опорой и душой любого начинания, то теперь сослуживцы выполняли многое за него, опекали как могли. Погруженный в свои мысли, отрешенный от действительности, майор ничего не замечал.
Однажды, в начале слякотного перехода от осени к зиме, майору на службу позвонил сосед и попросил срочно приехать домой. Майор приехал, но жену уже забрали в госпиталь, из которого проводил в последний путь и уложил рядом с сыном. Молча похоронил жену. Отчужденно присутствовал на поминках. Коротко поблагодарил пришедших за участие, механически выпил стакан водки и сел, не произнеся больше ни слова.
После всего он не запил, как предпологали некоторые, видя бледное лицо, с шелушащейся, сухой, нездоровой, покрытой раздражением от ежедневного бритья кожей. Майор ежедневно приходил в свой кабинет и сидел, уставившись в одну точку пространства страшным, пустым, ничего не выражающим взглядом. Все, кто знал его и видел как он страдает, стремились чем-то помочь, проявить участие и заботу, отвлечь. Делали это — кто и как мог и умел, в силу наличия чувства такта и душевной глубины сопереживания. Но майор замкнулся в себе и невозможно оказлось вновь разбудить эту заледенелую, закапсулировавшуюся в роговую оболочку горя человеческую душу.
Его звали выпить — он вежливо отказывался. Парторг предлогал поехать в Афганистан — мстить. Майор посмотрел тому в глаза долгим, немигающим взглядом, и собеседник предпочел убраться не дожидаясь продолжения.
Прошла зима, наступила весна. Люди постепенно привыкли к новому облику майора, постепенно забылись похороны сына, приезд десантников, смерть жены. Всё случившееся утратило остроту, у людей появились новые проблемы, дела, надежды.
Весенним воскресным днем, когда многие наконец решились открыть рамы, вымыть окна, вытрусить после зимнего затворья подушки и проветрить одеяла, в квартире майора громыхнул взрыв. В комнате погибшего сына, предварительно загородив окно платяным шкафом, остерегаясь чтобы вылетевшие осколки стекла никого не дай Бог не поранили, майор лежа на кровати, приложил к налитой неубывающей болью голове гранату и выдернул чеку.
Комиссия долго не могла установить, как граната такого типа оказалась в гарнизоне и где смог ее раздобыть майор. Подобные гранаты стояли на вооружении десантников, воевавших в Афганистане, но никак не летчиков стратегической авиации. Даже в БАО и батальоне охраны такого оружия не водилось.
Тайна оказалась разгадана случайно. По решению комиссии, расследующей это происшествие, вскрыли на вский случай могилу сына и последний раз открыли гроб, потревожив сон павшего бойца. В обгорелых, тронутых тлением остатках полевой камуфлированой формы, среди обрывков снаряжения и планшета, нашли запал к подобной гранате, две нерастрелянные обоймы к пистолету и письмо, заклееное, но не отправленное при жизни. Видно отец нашел его первым, разорвал конверт, прочитал содержимое, но положил обратно не решаясь доверить прочитанное людям.
