– Раздвинь ноги. Шире. Еще шире.
Ее бедра подрагивают, но она покорно выполняет команду.
– Что ты чувствуешь? Говори правду.
– Мне… стыдно и неловко.
– А теперь приподними свою юбочку. Выше. Закатай ее так, чтобы я видел то, что ты пытаешься спрятать от моего взгляда. Тебе по-прежнему стыдно, неловко?
– Да.
– Ты врешь! Говори правду.
– Мне стыдно, но при этом я чувствую… возбуждение.
– Вот это правда. И как я это понял? Отвечай!
– Потому что… потому что я там становлюсь мокрая.
Восхитительно мокрая, влажная девочка.
– Расстегни блузку.
Она принимается расстегивать пуговицы белой блузки слегка подрагивающими пальцами, и через несколько минут моему взору предстает красивая женская грудь, упакованная в бюстгальтер с плотными чашечками.
– Хочу посмотреть на твои соски.
Возможно, она и в самом деле любит белье, которое расстегивается спереди. Или это просто совпадение. С легким щелчком белоснежные, украшенные все той же нежной вышивкой чашечки расходятся в стороны, и пышная грудь с тугими, съежившимися горошинами сосков вырывается на свободу.
– Ты любишь себя ласкать? Ты делаешь это дома, тайком от твоего недотепы мужа?
– Да, Мастер, – после секундной заминки отвечает она.
– Да, любишь? Или да, делаешь?
– Да, делаю… Мастер.
– Но не любишь?
– Нет, Мастер. Не люблю.
– А почему делаешь? Он слишком редко ласкает тебя?
– Редко.
– Всегда или только в последнее время?
– Последний… год.
– Кусок бесчувственного идиота, – хмыкаю я. Что ж, тем хуже ему и тем лучше мне. – Приласкай свои складочки. Хочу увидеть это.
Девушка опускает вниз руку, и я вижу, что от первого прикосновения к себе она вздрагивает.
– Стоп.
Она послушно и даже с некоторым облегчением останавливается.
– Дай мне свою руку, – я протягиваю ладонь и сжимаю холодные пальчики.
– У тебя совсем ледяные руки. Разве можно получить удовольствие от ласк такими тонкими и холодными пальчиками? А если вот так?
Я обнимаю губами ее указательный и средний палец, обвиваю их языком и начинаю нежно посасывать, ощущая, как учащается ее дыхание. Я стою близко, очень близко, практически прикасаясь тканью пиджака к нежным, сжавшимся соскам. Практически прикасаясь. Но не допуская полного контакта, как этого уже явно хочется ей.
С влажным чмокающим звуком выпускаю плененные пальцы и сам направляю ее руку.
– Теперь не холодно?
– Нет, Мастер.
Я опускаюсь на корточки прямо перед широко разведенными ножками и легонько дую туда, куда она только что несмело положила средний палец.
Моя птичка вздрагивает так, словно ее ударили.
– Тш-ш-ш, красавица. Не бойся. Я просто хочу рассмотреть тебя поближе. Ты знаешь, что ты прекрасна? Покажи мне свою жемчужинку, раскрой ее, чтобы я мог полюбоваться этим восхитительным видом.
Мне не нужно видеть ее лицо, чтобы понять, что она порозовела от смущения. Я словно воочию вижу, как эти розовые волны медленно заливают щеки, шею, неотвратимо приближаясь к обнаженной груди. Хорошая, скромная пичуга, которой так страшно сейчас давать волю своим тщательно скрываемым демонятам. Но мне ты можешь довериться. Я точно знаю, как выгулять этих непокорных зверенышей. И накормлю их всласть.
– Мастер… – Голос на грани шепота, еле слышен, почти судорожный выдох. – Можно спросить?
– Спроси, – разрешаю, улыбаясь.
– Эти слова… Вы ведь говорите их всем подряд, да? Они на всех так действуют?
– Нет, пташка. Эти слова только для тебя. Только о тебе. О твоей красоте. Твоей неискушенности. Твоей наивности и чистоте. Твоей неопытности. Она… прекрасна. Ты прекрасна.
Невольно качаю головой. Эта молодая женщина здесь вовсе не ради необузданного секса. Ее привели сюда не похоть и не вожделение. Те, кто приходит за острыми ощущениями, ведут себя совершенно по-другому. Я совершенно уверен в том, что моей трепетной синичке нужен не секс. Вернее, не столько секс, сколько…
– Скажи, ты влюблена в своего мужа, птичка? – беру ее пальцы в руку, и она хватается так крепко, будто стул под ней внезапно зашатался.
– Я люблю его, Мастер.
– Любить можно и домочадцев, и собаку, и даже клубнику. Я задал другой вопрос. Ты влюблена в него?
Но она упрямо качает головой.
– Влюбиться можно и в новые места, и во вкус нового блюда, и даже в киногероя. Влюбленность не предполагает ни критичного отношения к сиюминутному удовольствию, ни продолжительности такого восторженного, пойти эйфорического состояния. А любовь…
– А что любовь? – Я беру ее за вторую руку, вынуждая соскользнуть с табуретки, а затем убираю руки. Повязка по-прежнему у нее на глазах, и без моей поддержки она совершенно беспомощна. Стоит, неуверенно поводя головой и не зная, что делать дальше, но все же отвечает.
– А любовь, настоящая любовь, предполагает доверие. И принятие.
– То есть покорность?
– Нет. Не покорность, а веру в того, кого любишь.
– Ты сейчас стоишь здесь, со мной, почти обнаженная, с повязкой на глазах, которую на тебя надел я, мокрая от возбуждения после того, что сделал с тобой я, и говоришь о том, что любишь своего мужа? Поистине, старина Шекспир был прав, сказав, что имя женщине – вероломство.
Она пожимает плечами, как будто я сказал что-то несущественное.
– Да, люблю.
Что-то такое проскальзывает в ее голосе, тоне. Что-то такое… мертвое… отчего мороз невольно бежит по коже.
– А он тебя?
Она механически кивает. Как кукла.
– И он меня. Любил. До тех пор пока я не изменила ему.
– И почему же ты изменила ему, раз вы любили друг друга?
– Потому что глупая была. И слишком доверчивая. Но потеряла веру.
– Тебе не кажется, что ты противоречишь сама себе?
Зачем я продолжаю этот разговор? Я ведь вижу, что с каждым моим новым вопросом она все больше погружается в свои явно невеселые мысли. Разве это мне нужно сейчас? Но рот открывается прежде, чем я успеваю остановить себя.
– Как можно потерять веру и при этом быть слишком доверчивой одновременно?
– Меня убедили в том, что он мне изменяет. С какой-то… молодой шлюхой. Я была в бешенстве, в ярости. Растеряна, испугана и раздавлена. Мой мир разбился на миллионы острых осколков, и каждый ранил сердце и душу. И я… назло изменила ему. Практически с первым попавшимся человеком. И рассказала ему, чтобы посмотреть, как он отреагирует. Чтобы показать, как это может быть больно – узнать об измене близкого человека. А оказалось, что он не изменял. Меня обманули. Сделали это специально.
