Я изо всех зажмуриваюсь, так, что ресницы впиваются в воспаленную кожу век, завожу руку за спину и очень медленно ладу ее на холодный камень.
Чудес не бывает.
Я знала это, еще когда мы вернулись из Парижа и Гарику стало настолько плохо, что он едва нашел силы спуститься по лестнице и сесть в машину.
Я знала, что у нашей истории не будет «ХЭ обязательно», потому что через месяц его новый лечащий врач сказал, что откладывать эпидуральную анестезию уже нельзя.
Я знала, что пока я рожаю нашу дочь, он… уходит навсегда.
Знала и все равно верила.
Даже сейчас, хоть это смешно и нелепо, верю, что он дотронется до моей руки своими идеальными аристократическими пальцами и скажет: «Маша, ты со всем справилась».
Я убираю руку — ладонь влажная от растаявшего снега, и когда провожу ей по лицу, это немного отрезвляет.
Нужно прочесть письмо.
Пока еще у меня есть силы не разорвать это немой «Прощай».
Внутри всего один лист — обычный белый, формата А4, с ровными краями и аккуратно сложенный в четверо. Гарик всегда был педантом.
Внутри так мало текста, господи.
Всего десять строк.
Мне хочется, чтобы там была целая поэма, которую я бы растянула на всю жизнь, но моя внутренняя справедливость говорить, что даже эти строки он писал, превозмогая боль.
«Прости, что я не смогу сказать все это, глядя тебя в глаза…»
Я на минуту прикрываю лист, потому что голос Гарика оживает в моей голове. Год прошел, но он там — словно живой. С теми же интонациями. С тем же, как будто созданным природой специально для него, мягким и, одновременно, твердым «р». С той же меланхолией где-то перед точкой.
«Я ни о чем никогда не жалел, Маша. Ты знаешь, не имел привычки оглядываться назад. Всегда думал, что каждое мое решение, даже если оно оказывалось провальным, все равно когда-нибудь даст хорошие плоды.
Но сейчас я очень жалею.
Жалею, что так бездумно и бесполезно прожил два года вдали от тебя.
Жалею, что пытался выдрать у жизни то, что мне не принадлежит, вместо того, чтобы наслаждаться тем, что она дала мне взамен сотни лет жизни. Наслаждаться тобой.
Я так безумно жалею, что не был рядом с тобой каждую минуту отведенного мне времени. Мало целовал, недостаточно часто носил на руках. Не поправлял тебе подушку, когда ты крепко спишь и улыбаешься своим снам.
Жалею, что каждый раз, когда ты нуждалась во мне — меня не было рядом.
Жалею, что не смогу видеть, как растет наша дочь. Что не я буду тем, кто услышит ее первое «папа» и кого она доверчиво возьмет за руку, делая свой первый шаг.
Но я не жалею о том, что вырвал у смерти хотя бы то, что смог.
Я не верю в Рай на земле, но он у меня был — рядом с тобой.
Я отпускаю тебя и сейчас ты должна отпустить меня.
Насовсем.
Хватит оплакивать мои уже ничего не значащие кости!
Живи, поняла?
Ты была лучшим, что случилось со мной в жизни.
Но твое «лучшее» ждет тебя впереди.
Иди и больше не оглядывайся.
Люблю тебя и Дашу (ты ведь назвала ее так, да?:))
Прощай»
Меня душат слезы, и я глотаю их, как соленую святую воду, чтобы именно сейчас, пока у меня за плечом еще звучат его почти слышимые «люблю тебя и Дашу», тоже сказать ему «прощай».
— Я ни о чем не жалею, родной. — Как слепая, провожу мокрыми пальцами по немного неровным, но все таким же аккуратным строчкам текста. И мы словно прикасаемся друг к другу из каких-то других Вселенных и далеких-далеких Галактик. — Люблю тебя бесконечно.
Я не перечитываю письмо — его содержимое останется в моей голове до конца дней.
Его последние слова не будут причинять мне боль, и память о нашем прошлом не ляжет поперек нашей с Лисицей дороги вперед.
Он просто будет рядом — теперь и всегда.
Я уже давно не курю, но до сих ор ношу в сумке красивую и тяжелую бензиновую зажигалку. Никогда не могла понять, почему не избавляюсь от этой уже бесполезной вещи. Но сегодня жизнь подсказывает, что случайностей не бывает, и все, что кажется нелогичным — на самом деле просто длинная цепочка событий, ведущих нас туда, где мы должны быть.
Мне не жаль, когда огонь набрасывается на сухой лист и съедает его жадными глотками.
Это просто бумага и шариковая ручка.
А память всегда будет со мной.
Те хорошие моменты, который уже никогда не причинят мне боль.
Пепел падает на могильную плиту и — возможно, это лишь мое воображение — мне на миг кажется, что она стала теплее.
— Я люблю тебя, родной. Спи крепко.
Глава 97
Я возвращаюсь домой странно опустошенной.
Меня как будто выжали досуха, оставили только что-то очень жесткое внутри, вокруг чего нет ни мяса, ни костей.
Наверное, это мой внутренний стержень.
Няня выносит Лисицу, и та сразу, впервые так капризно тянет ко мне руки, чтобы обнять.
Как будто знает, что я принесла ей привет от отца.
Я прижимаю к себе свое сокровище и медленно, долго, разглядывая каждую мелочь, хожу по дому. Вспоминаю, как Гарик впервые привез меня в этот «дворец» и как долго я не могла поверить, что такие места существуют в реальности, а не строятся на съёмочных площадках специально для фильмов об олигархах.
Вспоминаю, как он пришел ко мне в комнату с бутылкой шампанского, и это было как-то очень нуарно, как тот пилотный эпизод «Сумерек», который не прошел кастинг, потому что был слишком «для взрослых».
И еще кровать, в которой я провела много одиноких ночей.
Множество пустых комнат, по которым бродила в блинные часы бессонницы, пытаясь найти хотя бы один угол, в котором будет не так холодно.
В этом доме когда-то была Эльмира, даже если теперь ее дух выветрился, словно испорченный воздух.
Здесь слишком много плохих воспоминаний, несмотря на новую мебель, новые стены и мою неудачную попытку вдохнуть в них новую жизнь.
Я достаю телефон.
Долго смотрю на номер Лисиной в своей телефонной книге.
Господи, у меня такая пустота в душе, что нет сил даже на ненависть. Но, может, оно и к лучшему. Ей всегда хотелось получить этот дом — большой, красивый и богатый. Для меня в нем слишком много грустного прошлого, которое не хочу тянуть с собой в другую жизнь. Ту, которая началась после самого последнего: «Прощай».
— Что еще ты хочешь?! — орет в трубку Лисина, и мой внутренний голос качает головой, мол, я же предупреждал, что это — не самая подходящая идея. — Мало посмеялась? Хочешь добить?!
