Ему как будто плевать, что сейчас его без пяти минут жене скажут, что пока она из-за него наматывала на кулак километры соплей, все это время ее благоверный встречался с ее подругой.
В моей голове в эту минуту он должен был психовать, орать, обзывать меня истеричкой и активно изображать угря на раскаленной сковороде. Даже пару скриншотов приготовила на случай, если вдруг ему удастся убедить Ленку, что я все выдумала.
Он должен был вести себя как классический, пойманный на вранье предатель.
А он просто пожимает плечами и, когда я медлю с ответом, делает приглашающий жест, мол: «Давай, Ванилька, жги, я на твой триумф не претендую».
На всякий случай, отодвигаю от себя чашку.
— Он спал с нами обеими, — как будто со стороны слышу собственный голос.
Не мой, деревянный, усталый до жути.
Как будто это вообще последнее, что я смогу сказать, и приходиться тянуть непосильную ношу.
Ленка почему-то втягивает голову в плечи.
Даже не орет.
У нее шок, кажется.
Интересно, она чувствует себя такой же облитой помоями, как и я в тот день, когда увидела их вместе?
Я все жду, когда же мне станет легче.
Правда вскрылась, все точки расставлены, уже понятно, почему и благодаря кому они оба оказались в этой грязи.
Вот сейчас, еще минуту.
Я чувствую дрожь нетерпения, но…
Ничего не происходит.
Только рот стремительно наполняется горечью и холодеют ладони.
— Это же не правда, да? — тупо хихикает Ленка. Слезы катятся по ее лицу, но она старательно натягивает придурковатую улыбку. — Это просто розыгрыш?
— Я увидел тебя у нее на фотках, — Призрак небрежно кивает в сторону Ленки. — Подумал, что ты интересная. Потом еще было какое-то длинное видео с застолья. Все бухали, а ты, как отличница, сидела в уголке с ноутом и иногда типа за компанию поднимала пустой бокал.
Я помню этот день — решили собраться с бывшими однокурсниками и побухать. А я неделю как пришла в «ТриЛимб» и мне было вообще не до того. Даже не помню, чтобы кто-то снимал.
— Спросил, кто ты и что, потом пробил тебя в соцсетях, нашел твою страницу Вконтакте, посмотрел сообщества, на которые подписана. Ну и тупо мониторил, когда ты где-то что-то напишешь, чтобы тебя зацепить.
— Дим, о чем ты?! — Ленка все-таки срывается на крик, но он лишь морщится, как от сирены. — Дим, что за…?!
Я хватаю куртку, бросаю на стол смятую купюру и, почти не видя куда, пру к двери напролом.
Никогда не поверю в эту чушь.
Так не бывает.
Потому что наша с ним история — не сопливое французское кино.
Глава 47
Он догоняет меня где-то за поворотом, прямо посреди пешеходного перехода.
Хватает за запястье так сильно, что сколько бы я не пыталась вырваться — не получится, разве что оставшись без руки.
— Пусти меня, слышишь?! — Мы уже на тротуаре, и я отчаянно дергаю рукой, хоть и знаю, что это бессмысленно. — Убери от меня свои поганые грабли!
— Тебе не идет так выражаться, — холодно осаживает Призрак.
Обнимает второй рукой, закрывая от толпы людей, которая возникает вокруг нас словно по волшебству.
Мне противен его запах.
Он будит слишком много воспоминаний, но если я не буду дышать — просто умру.
А умирать мне нельзя — у меня свадьба, красивая жизнь и карьерный Олимп.
— Ты все выдумал, — шиплю ему в плечо, когда Призрак прижимает к себе, лишая возможности даже вдохнуть полной грудью. — Ни единому твоему слову не верю, лживая сволочь. Ты с самого начала все знал! Ты встречался с моей подругой! Ты все подстроил, господи… Меня сейчас стошнит.
— Тебя же никогда не тошнит? — подзуживает он, напоминая какие-то мои слова из наше с ним прошлой жизни.
— Ненавижу тебя, — продолжаю плеваться в ответ.
— Я люблю тебя, Маш. — Его руки вокруг меня сжимаются крепче, чем стальные канаты. — Реально люблю. Прости.
«Прости»?
И это все?
Вот так просто?
— Ты меня совсем за идиотку держишь? — Проглатываю слезы, и клянусь самой себе, что если пролью из-за него еще хоть слезинку, больше никогда не куплю себе духи дороже тысячи рублей.
Но руки почему-то поднимаются сами собой, сжимают в кулаках вечно скрипящую кожу его куртки.
Это проклятый Стокгольмский синдром — жертва влюбляется в своего палача, потому что он слишком убедительно рассказывает полным печали голосом, что не он такой, а просто так распорядилась судьба.
— Я заслужил, — говорит сдавленным голосом. — Заслужил потерять работу с волчьим билетом, пережить все это дерьмо. Но не заслужил потерять тебя.
Что б он провалился!
Мне так отчаянно хочется ему верить, что я физически ощущаю, как кровяные тельца в моих венах разбиваются на два лагеря и устраивают побоище, отстаивая каждый свою правду.
Все отсыпаются, так ведь?
Никто не безгрешен, иначе мир был бы идеально приторным, и жить в нем было бы невыносимо скучно.
Если человек признал ошибку и наклонил голову, кто больший злодей — она, раскаявшийся, или тот, кто не может простить, потому что намертво сросся со злобой?
А потом я вспоминаю тот день, когда меня отчитывал начальник службы безопасности «ТриЛимб», вспоминаю лицо генерального директора и его полную триумфа ухмылочку, вспоминаю разговор с Грозной.
И проклятую чашку с потрескавшейся позолотой на имени «Елена».
Ничего этого не было бы, если бы Призрак не решил, что его правда — правдивее, и его красивая жизнь — важнее.
Важнее, чем я.
Мои пальцы разжимаются сами собой.
Руки обессиленно опадают вдоль тела.
И какая-то назойливая строчка из попсовой песни: «Я отпускаю тебя, я опускаю оружие…»
Почему в самые трагические моменты в нашей жизни, в голову приходит не возвышенная проза, а именно вот это — затертое всеми радиостанциями страны, сопливое и подростковое?
— Маша. — Шепот Призрака почти с надломом, как будто ему, как и мне, сдавило горло. — Прости меня. Я реально не понимал, что творил. Ты была такая со всех сторон успешная, а у меня ни фига не клеилось, даже если я рвал зад двадцать четыре на семь. Представляешь, взрослый мужик обзавидовался молодой соплячке, и испугался, что недостаточно успешен для нее.
Я понимающе киваю.
Правда понимаю, потому что быть устроенной и успешной в глазах окружающих — это мой личный «пунктик».
