— Какой у вас профиль? — спрашиваю в лоб, и мне плевать, что голос дрожит и зубы стучат как у сумасшедшей.
Пусть скажет, что она стоматолог.
Или эндокринолог.
Господи, терапевт, диетолог, кто угодно, только бы не…
— Онкология, — спокойно, глядя мне в глаза, отвечает Шевелёва.
Я с силой зажмуриваюсь.
До красных клякс за закрытыми веками, которые словно просачиваются прямо мне в мозг.
Онколог.
Это дурной сон, Маша.
Весь этот день — просто кошмар.
Давай, вруби ту часть мозга, которая всегда бодрствует, протяни руку и ущипни себя за локоть. Проснись, выдохни, пойми, что все это — просто громкое послание Вселенной, предупреждение, чтобы ты больше не делала глупостей, не звонила бывшим и держалась за единственного мужчину, который стоит того, чтобы за него держаться.
— Может, присядем?
Не успеваю толком ответить, а она уже берет меня под локоть, направляя в сторону аллеи.
Я с трудом различаю собственные шагающие ноги.
Но на первую же попавшуюся свободную скамью почти что падаю.
Шевелёва степенно усаживается рядом, ставит за спину сумку и парой рассеянных движений поправляет полы пиджака.
— Я бы никогда не стала раскрывать конфиденциальную информацию, Мария Александровна, но без вашего понимания ситуации, дальнейшее лечение Игоря Сергеевича может стать крайне затруднительным.
Я вскидываю голову, но мне требуется время, чтобы «навести резкость» и рассмотреть ее лицо.
Оно абсолютно каменное, какое-то цинично бездушное.
Как будто речь идет о каком-то предмете интерьера, а не о живом человеке.
Умом я понимаю, что вряд ли она стала такой черствой по доброй воле, но ведь речь идет о моем Гарике — как можно вот так, без единой капли сочувствия, говорить о его здоровье?!
— Что с ним? — решаюсь задать самый тяжелый вопрос.
Тяжелый, потому что пока собираюсь с силами, чтобы его задать, отчаянно копаюсь в памяти, вспоминая все, что я знаю об опухолях. Ведь есть и доброкачественные. Есть те, которые успешно лечатся. У какой-то сотрудницы в офисе мать после онкологии живет уже много лет — я слышала, как она говорила об этом по телефону.
— У Игоря лейкоз.
Я знаю это слово — много раз слышала его в сериалах, читала о нем в книгах, но я не помню, что это значит, сколько с этим живут и как это лечится. И лечится ли вообще!
— Игорь уже несколько раз проходил интенсивное лечение заграницей, — спокойно, почти методично продолжает Шевелёва. — Это позволило достигнуть определенных улучшений и замедлить течение болезни. Но последние полгода болезнь стала очень агрессивно прогрессировать. Ему нужна пересадка костного мозга. Мы успели зарегистрироваться в базе доноров и несколько недель назад нашли подходящего донора. Одна из клиник Берлина берется провести операцию. Если все пройдет успешно, то у Игоря будет еще примерно… пять, может, семь лет.
Я снова сдерживаюсь, чтобы, как в детстве, когда меня что-то очень сильно пугало, не закрыть ладонями уши. Как будто теперь эти прятки что-то изменят. Я все равно все услышала. Эти несколько предложений сжигают меня напалмом где-то глубоко в сердце.
— Пересадку нужно делать немедленно. Мария Александровна, вы меня слышите?
Сглатываю, машу головой, но на самом деле все равно ничего не понимаю.
— Игорь Сергеевич отказывается ехать. Из-за вас.
Вот теперь ее голос окрашивается определенной интонацией.
Интонацией звонкой пощечины, которая, хоть и существует только в моем воображении, все равно оглушает.
— Я ничего не знала о его… самочувствии! — Меня трясет. — Как я могу быть причиной?!
— Вы же понимаете, что Игорь не собирался делать из этого повод для обсуждения. Он с самого начала настаивал, чтобы о его болезни никто не знал.
— Давно он… вот так…
— Уже три года.
Три года.
Из которых я два года — его законная жена.
Он знал о своем состоянии задолго до нашего знакомства.
Он знал, что в нем сидит бомба замедленного действия, но ничего мне не сказал.
— Мария Александровна, насколько я понимаю, идея с поездкой в Париж принадлежит вам? И это вы решили изменить формат ваших с Игорем… отношений?
Еще одна пощечина.
Нарочный вызов в голосе, попытка ткнуть в меня пальцем и назначить виноватой во всем.
— Вижу, вы хорошо осведомлены о наших отношениях, — зло отвечаю я.
— Понимаю, что вам это может быть неприятно. — Если мои слова и задевают Шевелёву, она очень хорошо не подает виду. — Специфика моей работы такова, что мне приходится быть своим пациентам не только врачом, но и психологом, и близким другом. Игорь не единственный, кто добровольно отказался от поддержки близких, когда узнал о своем диагнозе. Многие делают это, чтобы не омрачать жизнь людей, которых любят. Многие просто не хотят видеть жалость и сочувствие, не готовы отказываться от привычного образа жизни. Но им необходимо с кем-то разговаривать.
Я ненавижу себя за эти мысли, но, наверное, мне было бы легче пережить ее в качестве любовницы, чем вот так узнать, что в жизни моего мужа был человек, который знал его лучше, чем я. Который был рядом. Понимал. Принимал. Помогал и поддерживал.
И этот человек — не я.
— Я пыталась отговорить Игоря от женитьбы, — продолжает она. — С самого начала я знала, что это — плохая затея, но Игорь ничего не хотел слышать. Он был одержим мыслью передать «ОлМакс» кому-то, кто сможет о нем позаботиться, и выбрал вас на эту роль. Вам виднее, почему.
«Потому что я сама пришла к нему с тем дурацким планом», — отвечаю сама себе.
— Мария Александровна, Игорь пойдет на все, чтобы не дать вам повода заподозрить неладное. Вы пошли на некое… примирение, насколько я понимаю, и Игорь не хочет рисковать вашими отношениями. Он вынужден оставаться рядом, поддерживать видимость игры. Но каждый день промедления отнимает у него драгоценные шансы на успешную пересадку. А поездка в Париж станет для него смертельной.
— Я ничего не знала! — в панике выкрикиваю я.
Меня трясет. Пытаюсь покрепче обхватить себя за плечи, но это не помогает. И не поможет, даже если мои руки растянуться на километры и совьют вокруг меня же крепкий кокон.
Она говорит это таким тоном, словно выносит приговор.
Будто это я и только я виновата в страшном диагнозе Гарика, о котором узнала несколько минут назад!
— Вам нужно успокоиться, — с каменным лицом предлагает Шевелёва. — Я ни в чем вас не обвиняла, Мария.
— Я ничего не знала о его болезни, ясно?! — Меня несет, но к концу этого ужасного дня сил сопротивляться самой себе уже нет. — Я бы никогда не предложила поехать в Париж, если бы хоть на минуту заподозрила, что с ним что-то может быть… не так.
