На том пленуме в 1957 году (его стенограмма теперь опубликована), еще только готовясь выступать, отец услышал в рядах перешептывания: «Что его слушать? Это же дружок Жукова».
А. И. Микоян в своем выступлении констатировал: «И теперь Конев – большой друг Жукова, я знаю. Это не упрек делаю. Но сегодня, когда он выступал, не защищал, а, наоборот, помог партии освободиться от его руководства – это что-то значит. Это не так просто. Раз все против Жукова, то и я поддержу».
На отца сильно давили. А ведь он служил с Жуковым, был его замом, и при всех обстоятельствах уважение к Жукову как к профессионалу испытывал всегда. В ЦК об «ошибках» Жукова не докладывал, заявлений не писал. Для тех, кто стремился осудить Жукова, Конев – «дружок». Для других, искренне сочувствующих военным, – ситуация драматическая. Конечно, друзей, даже испытывая давление власти, судить аморально. Надо было дать понять, что слова осуждения произносит член партии, который себя от ее решений не отделяет. Отец пишет записку в президиум пленума:
«Тов. Микоян в своем выступлении назвал меня другом Жукова. Это не соответствует действительности. Наши отношения с Жуковым были только служебно-деловыми и не больше. Насчет дружбы Вам известно, Никита Сергеевич.
29.10.1957».
Хрущев хорошо знал, что во время войны Сталин столкнул этих полководцев друг с другом, и отреагировал: «Насколько я знаю, если взять период войны, то это были антагонистические маршалы – Жуков и Конев. И тут немножко и Сталин содействовал этому».
Если взять наступление на Берлин, то «во взятии Берлина участвовал и Конев, он был на левом фланге у Жукова». Хрущев вспомнил и о том, что отец защищал Жукова перед Сталиным в 1946 году. «А сейчас, – произнес Хрущев, – я беседовал с товарищем Коневым, он говорит – я, как солдат, как первый заместитель, конечно, все делал, чтобы не дать повода к тому, что у нас есть какие-то разногласия». В своем выступлении, надо сказать, весьма сдержанном, отец сказал: «Властный характер Жукова приводил к тому, что принятые решения можно было опротестовать только открытой борьбой, что в условиях армии, да еще в такой системе, как Министерство обороны, нежелательно. Ради единства приходилось жертвовать своим самолюбием, своими взглядами, приходилось мириться, а это опасно отражалось на деле». Суть выступления отца на пленуме была в следующем: «За последнее время, особенно когда его избрали членом Президиума Центрального Комитета, Жуков ударился в политику, начал заниматься политикой, много выступал, наделал очень много ошибок».
После всех этих событий отец с Жуковым долго не встречались. Он переживал случившееся и пытался с Жуковым поговорить, но тщетно. Вплоть до середины 60-х годов обиду Жуков ему не простил. Например, он не прислал ему книги изданных им мемуаров «Воспоминания и размышления» – отец приобрел ее сам и внимательно, с карандашом, прочитал.
В нашей библиотеке сохранилась эта книга с пометками и краткими комментариями отца, которые сами по себе представляют интерес для историка – ведь нередко они содержат нюансы оценок тех или иных событий. Любопытно, что когда Жуков тяжело заболел и находился в спецбольнице на улице Грановского, мама, к тому времени уже вдова, ходила его навестить и попросила подписать ей на память книгу воспоминаний – ту самую, из папиной библиотеки, с его пометками. Мама просто не обратила на это внимание. Так и хранится теперь у нас дома этот уникальный экземпляр: с теплыми словами в адрес моей матери и с уточняющими пометками отца.
Последняя встреча Жукова с отцом, которая стала знаковой встречей-примирением, произошла 28 декабря 1967 года, когда отцу исполнилось семьдесят лет. Он, ранее не склонный пышно отмечать личные даты, на сей раз, словно предчувствуя, что этот юбилей – последний, решил отметить его как-то особо, пригласив по торжественному случаю всех своих боевых соратников: командующих фронтами, начальников штабов и служб, руководителей Министерства обороны.
И вот в нашей квартире на улице Грановского
[21] собрались практически все знаменитые полководцы минувшей войны. Были и два известных писателя – Борис Полевой и Константин Симонов, который описал происходившее в своей книге. Симонов тонко уловил атмосферу военного братства, подлинного уважения друг к другу тех, кто собрался в тот вечер за праздничным столом. В книге о Жукове, не делая точной отсылки к месту встречи и ограничившись фразой «в одном московском доме», Константин Михайлович описал некоторые подробности торжества. В частности, эпизод, связанный с появлением на отцовском юбилее маршала Жукова. «Его приглашение в этот день, в этот дом, его приход туда имели особое значение, – подчеркивал Симонов. – Судьба сложилась так, что Жукова и хозяина дома на долгие годы отдалили друг от друга обстоятельства, носившие, как пишет автор, «драматический характер для них обоих, для каждого по-своему».
«А если заглянуть еще дальше, в войну, то и там жизнь, случалось, сталкивала их в достаточно драматической обстановке. Однако при всем при том в народной памяти о войне их два имени чаще, чем чьи-нибудь другие, стояли рядом, и в этом все-таки и состояло самое главное, а остальное было второстепенным.
И когда на вечере, о котором я вспоминаю, после обращенной к хозяину дома короткой и полной глубокого уважения речи Жукова оба эти человека обнялись, должно быть, впервые за многие года, то на наших глазах главное стало главным, а второстепенное второстепенным с такой очевидностью, которой нельзя было не порадоваться».
Хочу дополнить этот рассказ еще одним эпизодом. Георгий Константинович произнес в честь отца очень теплый тост: Жуков вспомнил молодость, совместную службу в Белорусском военном округе под началом И. П. Уборевича. Однажды, рассказал Жуков, Конев опоздал на совещание, на котором подводились итоги прошедших маневров. Когда он вошел в комнату, где уже собрались все командиры, Уборевич шутя сказал: «Ну входи, входи, Суворов».
На юбилее Жуков с улыбкой поведал ту старую историю. Рассказ его тронул всех, воспоминания о молодых годах стали для отца замечательным подарком.
В 1960-е годы отношения отца с Хрущевым становились все напряженнее. Было заметно, что Хрущева все больше не устраивает самостоятельность отца, его обостренное чувство собственного достоинства. Однажды, я это хорошо помню, отец вернулся домой бледный как полотно, в глазах – искры, он бросил на вешалку фуражку и уединился в своем кабинете. Эмоции такого накала с его стороны – большая редкость. Мама, заподозрив неладное, быстро вошла вслед за ним. Потом она рассказала, что Никита Сергеевич в пылу обсуждения какого-то военного вопроса, ощутив резкое противодействие отца, не сдержался и стал сыпать угрозами, оборвав разговор фразой: «Я тебя поставлю на колени!». Таких слов отец ни от кого никогда не слышал, он с полной отчетливостью осознал, что вряд ли сможет продолжать службу, и поэтому высказанное вскоре Хрущевым предложение уйти в отставку по болезни не было для него неожиданностью. Услышав от членов Президиума ЦК слова сочувствия и пожелания выздоровления, он ответил по-военному четко: «Есть!», и без комментариев повернулся и вышел. Разумеется, помимо чисто человеческих нюансов взаимоотношений, в общении с Хрущевым все же доминировали разногласия по вопросам реформы армии.
