Вернувшись в Москву, мама с подружкой отправились в военкомат и стали снова проситься на фронт. Им предлагали работу в Москве – на заводах, фабриках тоже нужны были руки, но они решительно отказывались. В конце концов мама оказалась в 30-й армии на Калининском фронте. Она записывает в дневнике слова, напомнившие мне заметки барышень из альбомов – так не вяжутся они с буднями, что окружали молоденькую девушку Тоню: «К вечеру пришел Иван Борисович (начальник) и привез мне благодарность, а Шура была обижена, не знаю почему, но ей благодарность не объявили. Я всем нравлюсь. И мне весело».
Фотографии, полевые цветы на окне в кружке, – минуты счастья и надежды. Хотя война рядом, но от нее так хочется отгородиться.
Мамина подруга Маша Герман не смогла убежать от судьбы. Ее историю мама записывает в дневник как свидетель: «Был налет немецкой авиации на штаб армии, очень много наших пострадало. Убили мою подругу Машу, веселую, добрую, все песни пела, что бы ни делала, всегда была весела. Когда мы вернулись в свое расположение с работы, Маша постирала свое бельишко и побежала на речку полоскать, а в это время немецкий самолет снизился и расстрелял ее из пулемета. Штаб, как сейчас помню, находился на пригорке, а внизу протекала речка. Вот туда и отправилась Маша. Это было так ужасно, верить всему этому не хотелось, многих мы там похоронили…»
Из 30-й армии мама попала в штаб Калининского фронта, которым командовал мой отец. За ней приехал адъютант отца Александр Саломахин и отвез в деревню Сорокино, где находился деревенский дом и в нем – штаб фронта. «Когда я вошла в дом, – записывает мама, – мне показали комнату командующего. В доме все выглядело так, как бывает у мужчин, да еще в походном режиме. Стояла солдатская кровать, под которой пылились сиротливо заброшенные тапки, видно было, что их редко надевают, стоял стол с военными картами, около печи – большая скамейка, наверное, на ней отдыхал кто-то из адъютантов. Ножи, вилки, кастрюли не почищены, на кухне грязь. Я начала все чистить, мыть, убирать. Солдаты из штаба приготовили мне для жилья уголок кладовой или сарая, даже помнится, побелили стены и потолок.
И вот первый раз я увидела командующего. Он куда-то спешил, на ходу надевал шинель, поздоровался, пожал руку и сказал: «Будь хозяйкой». Мне показалось, что он высокий, с волевым выражением лица, но очень худой, измученный, страшно усталый от забот. Я оробела, но он мягко так попросил, чтобы приступала к своим обязанностям».
Впоследствии она часто вспоминала о том, что с ним не было страшно. Конев был готов воевать, в нем жила воля к победе.
Именно такой настрой уловил приезжавший на фронт под Смоленском писатель Евгений Петров. Тот самый, что сочинил с Ильей Ильфом свои искрометные романы.
Пока командующий был на передовой, мама все привела в порядок.
Отец все больше привязывался к этой милой, кроткой с виду, но с сильным характером, девушке. Молоденькая Тоня обладала той женской преданностью и надежностью, теплом и добротой, которых ему не хватало в другой жизни, с женщиной, что «не умела ждать».
Близкие отношения родителей начались спустя полгода после встречи. Он к ней долго присматривался, расспрашивал о родных, о ее жизни до войны. Она с самого начала понимала, что приглянулась командующему.
В дневнике мама рассказывает о своих чувствах сдержанно, лаконично, но искренне и просто: «5 апреля 1943 г. Мы едем на Северо-Западный фронт. Хорошо, когда тебя любят. Илья Корнилович Смирнов пригласил нас к себе. И.С. очень хотел, чтобы я призналась ему в любви в присутствии боевого друга. Я отказалась, мне было так неудобно, а И.С. рассердился как мальчишка, хотел уйти. Пришлось, чтобы успокоить, произнести заветные слова. И.С. подхватил меня на руки и повторял: “Обнимая тебя – обнимаю весь мир”».
1944 год, Украина. Мама записывает: «Я все равно не спокойна. Он пишет письма Анне Ефимовне, и хотя они далеко не любовные, я все же страдаю. Радует одно – берем города! Он меня любит, но возится со мной как с куклой. Но я ведь не кукла. Скорей бы кончилась война, и было бы все определенно».
Мама прошла с отцом всю войну. По семейной легенде, когда войска маршала Конева обнаружили в подтопленных штольнях картины Дрезденской галереи, отца поразило сходство черт простой девушки и Сикстинской мадонны. Мама была красива. Правильные черты лица, неброская красота, тихое сияние очень хорошего женского лика. За внешней кротостью и немногословностью мамы проглядывал очень волевой характер. В конце жизни, когда мама тяжело заболела, меня поразило, с каким достоинством, с какой силой духа она несла свой крест. На войне мама обычно носила гимнастерку и кирзовые сапоги, редко – строгие туфли, в условиях фронта сапоги – самая удобная обувь. Они потом еще долго у нас хранились. К сожалению, когда на дачу забрались воры, они прихватили с собой и мамины сапоги тоже. Но конечно, не как историческую реликвию.
Официально мои родители, как говорили раньше, расписались в 1960-е годы, но с пометкой «фактически в браке с 1942 года». Они прожили вместе 31 год, и столько же – 31 год – мама была вдовой.
Мама посвятила себя сохранению его памяти. Встречалась с людьми, которые хотели знать о нем из первых уст. Много читала. Мне в юности казались безумно скучными книги, над которыми она сидела. Это были военные мемуары, исторические исследования. Только потом я поняла, что она хотела разбираться во всех событиях, в которых участвовал отец. После войны мама закончила курсы медсестер, кройки и шитья, машинописи – все эти умения она стремилась применить с пользой в своей семейной жизни, помогая отцу.
Последние странички маминого дневника – свидетельства ужаса потери, той катастрофы, что она пережила в дни его ухода из жизни. У отца началось внутреннее кровотечение из-за разросшейся злокачественной опухоли. В больнице на Грановского, куда его привезли, стали переливать кровь: «Ночью опять перелили 500 грамм крови. Я звоню в 4 часа ночи, ему переливают кровь, состояние тяжелое. Пульс 120. С воскресенья на понедельник пишу в 5 часов ночи. После звонка в больницу. Спать не могу».
Последние фрагменты записаны уже после ухода отца из жизни. Мама в течение двух недель не прикасалась к своей тетрадке. «Не могу прийти в себя. Его уже нет… Мой любимый, мой родной ушел, ничего не сказал. Легкая у тебя смерть, ты и не знал, что умираешь, умер во сне. Ты сделал людям много добра, и тебе было легко. Хотя все три месяца ты страдал, но молчал. Ты любил жизнь и хотел жить. Как это несправедливо. Ты был такой сильный, такая сильная основа заложена была с детства. Не могу смириться с этим. Не могу!»
После этой записи прощания мама вновь возвращается к последним часам жизни отца: «О смерти надо написать еще. Я все время вижу это перед глазами. В воскресенье вечером 20 мая все время была с ним. В 10 вечера Иван Степанович говорит мне, что он собирается спать и просит меня идти домой. «Что ты себя изнуряешь, Тоня, иди!» – произнес он. В 11 часов я ушла, а в 12 позвонила в больницу, врач ответил, что Иван Степанович спит, сделали переливание крови. В 4 часа утра я опять позвонила – врач сказал, что состояние тяжелое, кровотечение продолжается. Спать я уже не могла, но в больницу меня не пустили, а в 8-м часу утра мне позвонила медсестра и сказала, что Ивану Степановичу плохо, приходите. Но я никак не думала, что это конец, я прибежала, Иван Степанович только глазами чуть поводит. Я заплакала, стала звать: «Ваня, родной, держись, не оставляй меня!». Приехал Чазов, пришли профессора, но Иван Степанович так и не пришел в себя. Стал дышать трудно, а потом тише и тише… Два раза как будто пожал мне руку. Я держала его за руку, потом он остановил на мне глаза, сестра сказала, что он видит меня. Не знаю, он ничего не сказал. И все, и все, не стало моего родного и любимого, моего защитника в жизни. Как я буду без него?».
