– Ты предупреди, если решишь заделаться религиозным фанатиком, ладно?
Артем собирался сказать что-то еще, но Ган не дал ему продолжить:
– Не сходи с ума. Психов тут и без тебя хватает. Если я начну совершать молебен каждый раз перед тем, как понадобится кого-то убить, от меня будет мало проку. Тошнота – не самая страшная вещь на свете. Позволять лезть кому-то тебе в мозги гораздо хуже.
Поколебавшись, Артем кивнул:
– Наверное, ты прав. Давай просто вернемся и…
– Хорошая идея, парни. Но поздновато она пришла вам в голову.
Ган обернулся, уронил птицу себе под ноги, освобождая руки, потянулся к ножу на поясе.
– Не надо.
Три вышедших из леса огней человека, все мужчины, были очень высокими – выше, чем Хи. Ган даже подумал мельком, что они не люди. Слишком странно посверкивали золотом радужки их глаз – а густые кудри казались в мягком сиянии листвы в наступающих сумерках какими-то зеленоватыми. Двое были средних лет, а третий – подросток, младше Артема с виду. У их ног, медленно охаживая себя по бокам длинным гибким хвостом, стоял лесной пес, и пасть его была приоткрыта, как зияющая рана. На мерцающую хвою падала с шипением зеленоватая слюна. На шее у пса был железный ошейник – ни на одном прежде Ган такого не видел. Ошейник был затянут туго, и, судя по всему, доброты псу это не прибавляло. Он свирепо скалил зубы, как будто готовясь напасть.
– Что вам надо, ребята? – спросил Ган, делая маленький шаг вперед, но убирая руку от ножа.
Дайны и Хи, как назло, не было видно, а ведь им давно уже следовало задуматься, куда они с Артемом запропастились. Он мог бы взять на себя двоих – может, даже троих, если у них не было огнестрельного оружия – бывает ли здесь вообще огнестрельное оружие? – и если бы ему сказочно повезло. Но пес, следящий за ним немигающим змеиным взглядом, исключал сказочное везение.
– Мы не хотим неприятностей. – Выдавая эту универсальную для любого мира формулу, Ган бросил быстрый взгляд на Артема, растерянного и побледневшего. Кажется, тот даже забыл, что на поясе у него тоже имеется нож. Рассчитывать на него не приходилось.
«Я могу помочь».
Тофф.
– Плевать нам, чего вы хотите, а чего нет, – сказал тот из троих, что был самым юным и потому хорохорился больше всех. – Это наш лес. Браконьерам тут не рады.
Ган бросил быстрый взгляд на тушку у ног и мысленно чертыхнулся. Скорее всего, молодцам нужен был только повод, и все равно – не вовремя они нашли злосчастную птицу.
– Если это ваш лес, значит, и птица ваша, не так ли? – Ган заставил себя улыбаться широко и уверенно, как будто за плечами у него не позеленевший Артем, а более надежные соратники.
Впрочем, возможно, если он еще потянет время, так оно и будет. Он поднял тушку.
– Вот. Возьмите, и разойдемся мирно. Что скажете? У нас своя дорога, у вас своя. К чему портить прекрасный вечер?
– Помалкивай, – сказал тот, что постарше. – Птицу ты нам и так отдашь. И все остальное тоже. Выворачивайте карманы, снимайте ножи – и сапоги тоже… А потом поболтаем о том, где ваш лагерь… и чего там есть полезного.
– Женщины? – произнес тот, что до сих пор молчал. – Оружие? – Зубы у него оказались хуже некуда.
«Еда». – Ган не сразу понял, что слышит голос лесного пса в своей голове – низкий, глухой, похожий на змеиное шипение.
– Тебе бы только пожрать. Нам нужно оружие. Как можно больше оружия, если мы хотим справиться…
– Ган, – вдруг шепнул Артем за его спиной. – О чем они говорят?
«Он не понимает их. Ты понимаешь».
Тофф.
– Ну что же вы, друзья, – Ган все еще улыбался, но птицу из рук не выпустил, – мы с вами одной крови, не так ли? Понимаем друг друга, а значит…
– Не угадал, – буркнул молодой. – Думаешь, мы не заметили? У тебя амулет Тофф – ты всех понимаешь. Хоть бы спрятал его, раз считаешь себя таким умным.
Двое других заулыбались – неприятно заулыбались, а пес сделал маленький шаг вперед. Ган с трудом удержался от того, чтобы коснуться кристалла на груди, едва заметного между сушеными орехами на нитке… но они заметили. А князь понятия не имел, что именно означает безделушка на шее, – почему-то не снял, не бросил в пыль, хотя собирался сделать это сразу на выезде из города богини.
– И татуировка у него, – добавил другой, тот, что с плохими зубами. – Он из этих, принадлежит Тофф – богине слабых.
– Сам виноват, – сказал молодой, как будто убеждая себя самого в правильности того, что они собирались сделать. – Уже полвека, как проклятие нашего мира снято! Все могут быть свободны! За это погиб Саандор. За это продолжаем бороться мы.
– Что-то так себе оно снято, – пробормотал Ган, – если весь ваш мир постепенно сползает в тартарары.
– Не болтай! – взвизгнул молодой, и Ган заметил, как двое других переглянулись. Возможно, его горячность действовала им на нервы. Возможно, они жалели, что вообще взяли его с собой. – Из-за таких, как ты, кто добровольно продолжает отдавать свободу богам, мы, люди, не можем взять все в свои руки!
Ган заметил, что пес тихо рыкнул на словах юноши о людях, но только ниже наклонил голову.
– Хватит болтать, – сказал один из старших. – Им убивать так и так нельзя… без молитв и прочих выкрутасов. Драться он не будет. Убивать – тем более.
«Будешь, если я позволю».
– Мне не нужно позволение, чтобы кого-то убить. – Ган осекся.
В глазах лесного пса зажегся недобрый огонек, и где-то в глубинах горла, как в жерле вулкана, начало зарождаться грозное и глухое ворчание.
Ган судорожно сглотнул – в горле пересохло. Он хотел бросить чертову птицу и выхватить нож – справиться со всеми он бы не смог, но по крайней мере их схватка могла привлечь Дайну и Хи. Руки не слушались. Пальцы впились в безвольную тушку так сильно, что хрустнула птичья шея. Пальцы другой руки сжимались и разжимались, словно под кожей суетливо бегали красные злые муравьи.
«Попроси позволения. Я разрешаю своим детям защищаться, когда это необходимо. Но ты должен попросить».
– Я же говорил, – сказал гнилозубый, – толку от таких, как он, нет. Давайте, пошевеливайтесь. И ты, чего встал?
– Он вас не понимает.
– Сейчас поймет.
По шее щекотно скатилась капля пота. В висках застучало, потемнело в глазах, как обычно, когда его накрывало волной звенящей ярости, от которой слабели ноги, а в голове становилось пусто и легко, только звучала одна и та же громкая, тревожная песня. Обычно это состояние разрешалось, как набрякшее небо дождем, рывком, упоением битвы, иногда – если приходилось – чьей-то смертью.
На этот раз все было по-другому. Он чувствовал, что ноги как будто превратились в два каменных столба, а руки заледенели. Ган силился сделать шаг – и не мог.
