У преподобного мистера Бронте и Эмили тоже невольно закрывались глаза, они уже дремали, и только Шарлотту била нервная дрожь, и о сне и покое не могло быть и речи. Миниатюрная, ростом с ребенка (такой была и ее мать), она с головой завернулась в широкий капор (так называлась тогда свободная верхняя одежда, предшествующая появлению пальто) и напоминала нахохлившуюся черную птичку. Она не была красива: красноватое лицо, более крупный, чем следовало, нос, к тому же нескольких зубов уже недоставало. Хороши были только большие карие глаза да мягкие каштановые волосы – когда хвалили ее глаза, она смеялась: да, так всегда говорят некрасивым женщинам. Много лет спустя Толстой напишет то же самое о княжне Марье. Интересно, что Шарлотта так же, как и княжна, загоралась и становилась почти прекрасной, когда говорила о том, что ее действительно волновало и что было ей важно. Тогда очевидными становились ее страстность и особый внутренний свет – но такие моменты случались редко, потому что она была застенчива до болезненности, до рвоты, и родные знали эту ее черту и старались свести к минимуму ее общение с новыми людьми, которые, слава богу, появлялись в пасторате очень и очень редко. Сейчас ее никто не видел, а она улыбалась и была почти хорошенькой в черном капоре и черном платье с белыми кружевами вокруг шеи. Корсетов по моде того времени сестры Бронте не носили еще и потому, что талии у них от природы были тонкими, тоньше некуда. А вот несколько нижних юбок пришлось надеть – тогда их использовали в том числе и для того, чтобы не пачкалось платье.
Гардероб у дочек пастора был очень и очень скромный, что скоро вызовет насмешки бойких богатых фламандок, но они об этом еще не подозревают.
Тяжелая поклажа – книги, книги! в семье был их культ – угрожающе подпрыгивала на брусчатке. Шарлотта захватила с собой и три томика романа Харриет Мартино “Дирбрук” – о несчастной и преступной любви героя-доктора к своей свояченице. Вот удивились бы прихожане, узнав, что всегда тихая и молчаливая мисс Бронте читает такие романы! И вместе со своей школьной подругой Мэри Тейлор жарко обсуждает проблемы женской эмансипации, которые для писательницы Мартино, глухой от рождения, были важной темой. Философ, социолог и публицист, она едва ли не первой в Англии стала говорить о том, что замужество – это вовсе не единственный путь для женщин. Что им стоит стремиться к материальной независимости и раскрытию своих способностей, и тогда воля отца, мужа или брата уже не будет определять их судьбу. Сестер Бронте и их подруг все это касалось напрямую. Шарлотта – в отличие от большинства своих сверстниц – никогда не увлекалась романами Джейн Остин с неизбежной свадьбой в финале. Ей не хватало там подлинности, свободы, воздуха. Хотя она, с ее аналитическим умом, прекрасно понимала, что перспективы у них всех более или менее одинаковые: замужество, или уход за детьми в доме замужней сестры или женатого брата, или гувернерство. Те, у кого были деньги, могли еще открыть школу, как Маргарет Вулер, ее старшая подруга. Но как раз преподавать Шарлотта и не любила больше всего на свете.
Сейчас она не хотела об этом думать, она жадно глядела в окно, как будто могла увидеть там что-нибудь, кроме черных домов, сточных канав вдоль дороги и бескрайних вересковых пустошей вокруг. Мыслями она была уже далеко, не в Китли – первой станции на пути, откуда они на поезде должны были отправиться в Лидс, а затем в Лондон, и даже не в Лондоне, где она еще никогда не была. Она ждала встречи с морем и новой – вдруг обетованной? – землей. Она не хотела ни о чем вспоминать, но все, что у нее к этому дню было – это как раз воспоминания, и теперь они не хотели отпускать ее.
* * *
…Стоунгэпп, север Йоркшира, семейство Сиджвик. Первый раз она гувернантка. Два маленьких мальчика, четырех и девяти лет. Один из них на прогулке стал кидаться в нее камнями – и попал в висок. Кровь, перевязка и недовольство матери. Конечно, она не стала жаловаться, а сказала, что упала и ушиблась. Ее немедленно засадили за шитье чепчиков и одежды для кукол. На целый день. В остальные дни, когда обходилось без происшествий, ее просто не замечали. Она писала оттуда сестре: “Гувернантка в частном доме не имеет собственной жизни, ее считают не самостоятельным человеческим существом, а только придатком к тем скучным обязанностям, которые она должна исполнять. Когда она учит детей, развлекает их или работает на семью, все нормально. Если она украдет кусочек времени для себя самой, она становится для окружающих отвратительной”. Шарлотта просит не показывать это письмо отцу и тете, потому что они думают, что она “всегда всем недовольна”. С мая по июль, всего три месяца, продолжалось пребывание у Сиджвиков, которое показалось ей вечностью. Через полтора года новая попытка – семейство Джона Уайта, Аппервуд-хаус близ Лидса. Восьмилетняя девочка и шестилетний мальчик. Опять бесконечное шитье: миссис Уайт нагружала ее им даже в полагающиеся гувернантке выходные. Убедившись, что хозяйка груба и не слишком образованна, в письме к подруге Шарлотта замечает: “Теперь я поверила, что миссис Уайт действительно дочь сборщика акцизов”. Те, кто посещал богатое поместье этой семьи, могли увидеть скромную молодую женщину, как правило сидящую где-то в углу, в самом незаметном месте. Она низко склонялась над иголкой с ниткой или держала почти у самых глаз книгу (Шарлотта была близорука). Эта маска серой мышки, холодной и апатичной особы, никогда не вступающей в разговор то ли от застенчивости, то ли от того, что ей нечего сказать, была полной противоположностью ее истинному характеру. Но знали об этом лишь сестры и две близкие подруги – Элен Насси и Мэри Тейлор. Мэри с братом как раз должны были присоединиться к ним в Лидсе – они тоже ехали в Бельгию, где Мэри вместе со своей сестрой Мартой училась в престижном пансионе Шато де Кекельберг. Мэри и была вдохновительницей этой поездки, она заставила сестер поменять планы – вместо французского Лилля отправиться в Брюссель.
Вот уже показался Китли – растущий промышленный городок, лежащий в лощине между холмами. Это место нельзя было назвать живописным: серые здания шерстопрядильных фабрик, убогие дома работающих на них людей, каменные ограды, а вокруг унылые поля без единого деревца. Холмы, холмы, за которыми хочется увидеть какую-нибудь красоту, но нет – опять бедные поля и пустоши. Некоторые из этих фабрик принадлежали мистеру Тейлору, отцу Мэри. Полли! Шарлотта улыбнулась, вспомнив свою яростную подругу, которую они с Элен прозвали Полли, или Пег. Когда-то рослая красивая девочка в красном платье с короткими рукавами и глубоким круглым вырезом по моде того времени во все глаза, с удивлением и нескрываемой жалостью смотрела на замерзшую и плохо одетую Шарлотту, вылезающую из закрытой кареты. Тем январским утром 1831 года дочка пастора Бронте приехала учиться в школу мисс Вулер в Роу-Хед. Сама Мэри годы спустя вспоминала об этом так: “Когда Шарлотта появилась в классе, она переоделась, но и это, другое, платье было таким же старым. Девочка выглядела маленькой старушкой и была так близорука, что казалось, будто она постоянно что-то ищет, наклоняясь к вещам. По характеру она была робкой и нервной, говорила с сильным ирландским акцентом, идущим от отца. Когда ей давали книгу, она склоняла к ней голову так, что чуть ли не касалась страниц носом. Ей приказывали выпрямиться, и она поднимала голову, продолжая по-прежнему держать книгу у самого носа, и окружающие не могли удержаться от смеха”.
