Насколько заговор был реально опасным? Скудость источников не позволяет об этом судить. Любопытны слова императора Домициана (81–96 гг.), сетовавшего на сложности, с которыми сталкивается правитель при обнаружении заговора против своей персоны. Светоний пишет: «Правителям, говорил он, живётся хуже всего: когда обнаруживают заговоры, им не верят, покуда их не убьют»
[1238].
Август в действительной опасности заговора не сомневался. Отсюда и беспощадность судей, и даже принятие по итогам процесса нового закона о заочных судебных разбирательствах. Согласно ему, впредь в подобных случаях запрещалось выносить приговоры тайным голосованием и приговаривать обвиняемых к осуждению можно было только единогласным решением
[1239]. Императора удручило, что, как и в деле Марка Прима, некоторые судьи высказывались за оправдание заговорщиков. О крайне жестоком настрое Августа косвенно может свидетельствовать то, что ближайший и доверенный его друг Меценат не рискнул вступиться за Мурену, который был женат на его сестре. А ведь славный покровитель римской культуры был известен и тем, что ему всегда удавалось убедить Августа сменить гнев на милость
[1240]. При этом принцепс позволял своему другу немалые вольности. Однажды Август, верша суд, готов был вынести много смертных приговоров. Тогда присутствовавший на процессе Меценат бросил в складки тоги императора табличку с надписью: «Уймись, наконец, палач!» Август, прочтя эти дерзкие слова, не возмутился, но встал и вышел. Смертный приговор, надо понимать, не состоялся.
Подлинность этого эпизода в историографии оспаривается.
[1241] Но не доверять здесь Диону Кассию вряд ли есть основания. Сам историк после рассказа об этом эпизоде пояснил, что Август не только терпел такого рода вольности, но даже относился к ним благосклонно, поскольку помнил о своей привычке впадать порою в ярость без веских на то оснований
[1242].
Возвращаясь к Меценату, можно предположить, что сдерживало его от заступничества за Мурену знание его действительной вины. Вспомним, что именно Меценат изобличил первый заговор против Октавиана, затеянный младшим Лепидом.
Любопытно, что в деле Цепиона – Мурены Август проявил благосклонность к верности раба своему господину, пусть хозяин и был осуждён как государственный преступник. Он спокойно воспринял действия отца Цепиона в отношении рабов его сына, проявивших себя диаметрально противоположным образом. Того раба, который пытался спасти своего хозяина, отец погибшего отпустил на волю. Другого же – бросившего своего господина при вести об его осуждении – приказал распять
[1243].
Этот изобличённый и разгромленный заговор не стал последним в правление Августа. Светоний повествует о дальнейших злоумышлениях: «потом Марк Эгнаций, затем – Плавтий Руф и Луций Павел, муж его внучки; а кроме того – Луций Авдасий, уличённый в подделке подписей, человек преклонных лет и слабого здоровья, Азиний Эпикад – полуварвар из племени парфинов, и наконец, Телеф – раб именователь одной женщины. Поистине, он не избежал заговоров и покушений даже от лиц самого низкого состояния. Авдасий и Эпикад предполагали похитить и привести к войскам его дочь Юлию и племянника Агриппу с острова, где они содержались, а Телеф, обольщаясь пророчеством, сулившим ему высшую власть, задумывал напасть на него и сенат. Наконец, однажды ночью возле его спальни был схвачен даже какой-то харчевник из иллирийского войска с охотничьим ножом на поясе, сумевший обмануть стражу; был ли он сумасшедшим или только притворялся, сказать трудно: пыткой от него не добились ни слова»
[1244].
Картина на первый взгляд впечатляющая. Но при внимательном её рассмотрении видно, что злодеев было не слишком много и что не были они людьми, значимыми в римском обществе. Похоже, за перечисленными заговорами стояла не столько политическая оппозиция, сколько личная неприязнь к принцепсу или наоборот симпатия к обиженным им членам его семьи – дочери, внучке, племяннику. Август умел отличать словесные, пусть даже крайне злобные нападки людей, по тем или иным причинам его не жалующих, от действительных намерений, реально угрожающих его власти и жизни. Ко вторым он был беспощаден. К первым же эффектно, на публику, являл великодушие и милосердие. Это делалось уже для истории. Вновь обратимся к Светонию: «Милосердие его и гражданственная умеренность засвидетельствованы многими примечательными случаями. Не буду перечислять, скольким и каким своим противникам он не только даровал прощение и безопасность, но и допустил их к первым постам в государстве. Плебея Юния Новата он наказал только денежной пеней, а другого – Кассия Потавина, – только легким изгнанием, хотя первый распространял о нём злобное письмо от имени молодого Агриппы, а второй при всех заявлял на пиру, что полон желания и решимости его заколоть. А однажды на следствии, когда Эмилию Элиану из Кордубы в числе прочих провинностей едва ли не больше всего вменялись дурные отзывы о Цезаре, он обернулся к обвинителю и сказал с притворным гневом: «Докажи мне это, а уж я покажу Элиану, что у меня есть язык: ведь я могу наговорить о нём ещё больше», – и более он ни тогда, ни потом не давал хода этому делу. А когда Тиберий в письме жаловался ему на то же самое, но с большей резкостью, он ответил ему так: «Не поддавайся порывам юности, милый Тиберий, и не слишком возмущайся, если кто-то обо мне говорит дурное: довольно и того, что никто не может нам сделать дурного»
[1245].
Так, умело проявляя милосердие и снисходительность к неумным, крикливым и, в сущности, безвредным как бы противникам, Август создавал миф о своём добродушии и мягкосердечии.
Вернёмся же в 22 г. до н. э. Он принёс немало бедствий Риму и Италии. Сначала разразилась эпидемия, к ней добавилось наводнение. По словам Диона Кассия, в это время в Италии резко упала обработка земли, как, впрочем, и в соседних областях, где тоже свирепствовал мор. В итоге возникла серьёзная нехватка продовольствия
[1246]. Следствием нахлынувших бедствий стали народные волнения. Они, правда, не были направлены против власти Августа. Более того, множество людей было убеждено, что боги насылают беды на Рим как раз из-за того, что Август оставил должность консула. Простым людям невозможно было понять всю тонкость искусного властного манёвра принцепса, окончательно узаконившего бессрочно свою необъятную власть и заодно превратившего главную в глазах римлян в течение многих сотен лет магистратуру в должностную пустышку. Более того, римляне вспомнили, что когда-то в годину бедствий для организации противостояния им сенат избирал диктатора. Вот и теперь мятущийся народ окружил сенат, требуя немедленного избрания Августа диктатором. Нашлись и энтузиасты, явившиеся к дому самого принцепса с двумя дюжинами связок прутьев, и упрашивавшие его стать диктатором, взяв на себя всю ответственность за снабжение столицы хлебом. Иные вспомнили похожий случай: в 57 г. до н. э. в Риме произошли голодные бунты из-за нехватки зерна и отсутствия своевременного его подвоза. Тогда сроком на пять лет вручили особые полномочия популярнейшему в то время политику в Республике Гнею Помпею Магну. Ныне, понятное дело, все надежды на выход из продовольственного кризиса можно было возлагать только на Августа. Простые римляне наивно полагали, что ему для успешных трудов по преодолению бедствий не хватает властных полномочий, да ещё он сам непонятно зачем от консульства отказался. Двадцать четыре связки прутьев символизировали дважды по двенадцать фасций. Консулу полагалась дюжина таковых в руках ликторов. Диктатор же, соединявший на время исполнения своих обязанностей властные полномочия обоих консулов, получал право на сопровождение двадцати четырёх ликторов с фасциями. Так своеобразно народ предложил Августу диктатуру. Другие же, более радикально настроенные, окружили курию, где заседал сенат, и угрожали поджечь её, если принцепса не изберут немедленно диктатором
[1247].
