Далее Октавиан заклинал Антония либо помочь, либо хотя бы не чинить препятствий ему в деле мщения за убиенного отца и настойчиво напоминал о своём желании раздать-таки народу по 300 сестерциев, завещанных римлянам Цезарем, чего без денег диктатора, коими теперь продолжал распоряжаться действующий консул, он не мог.
Согласно Аппиану, «эта речь Цезаря поразила Антония. Ему казалось, что откровенность и смелость Цезаря превзошли всякие ожидания и не соответствуют его молодости»
[253]. Наверное, так оно и было. Только вот под «откровенностью» Октавиана должно понимать не простодушную открытость, но открытую претензию не столько на имущество и деньги Цезаря, но на его власть! Надо отдать должное Марку Антонию: истинную суть притязаний новоявленного Гая Юлия Цезаря он при первой же встрече раскусил. Потому наверняка мог ответствовать молодому наглецу – а кем ещё мог быть Октавиан в его глазах? – как раз теми словами, которые нам сообщает Аппиан: «Если бы Цезарь оставил тебе, юноша, вместе со своим наследством и именем и управление, ты справедливо мог бы требовать от меня отчётного доклада о государственных делах, и я должен был бы ответить. Но поскольку римляне никогда никому не передавали управления государством по наследству – это касается даже власти царской, при уничтожении которой римляне поклялись не потерпеть дольше другой царской власти (а убийцы утверждают, что они убили твоего отца, обвиняя его именно в том, что он скорее царствовал, чем управлял), – я не обязан давать тебе отчёт о государстве и на том же основании освобождаю тебя от того, чтобы ты меня благодарил за управление им»
[254].
Далее Антоний объяснил Октавиану, что тот должен не обвинять его в нежелании мстить убийцам Цезаря, но оценить его заботу о погребении жертвы заговора. Ведь он не допустил объявления Цезаря тираном, что лишило бы покойного погребения, а его завещание стало бы недействительным, и не было бы никаких надежд у его официального наследника быть усыновлённым и на что-либо претендовать, да и само имущество «тирана» было бы распродано. Потому, утверждал Антоний: «Было бы справедливее, чтобы ты, молодой человек, меня, значительно старшего, чем ты, за это благодарил, а не упрекал за уступки, сделанные мною, чтобы успокоить сенат или чтобы добиться того, что мне надо было, или по другим причинам и соображениям. Но достаточно для тебя и того, что я об этом сказал. Ты намекаешь, будто я стремлюсь к власти верховной, хотя я к этому не стремился, но я не думаю, что я этого недостоин; ты якобы огорчён тем, что завещание Цезаря не касается меня, а сам признаёшь, что для меня достаточно и происхождения от рода Геракла»
[255].
Наконец, касаясь денежной проблемы, Антоний прямо заявил Октавиану, что Цезарь оставил государственную казну пустой
[256].
Конечно, мы не можем быть уверены, что Антоний сказал Октавиану буквально эти слова, но смысл, думается, был именно таков. Во всяком случае, наследник Цезаря удалился из Помпеевых садов крайне разгневанный. И дело было, разумеется, не в оскорблениях со стороны Антония – таковых, похоже, не было вообще, – но в том, что консул сумел раскусить истинные цели молодого человека, старательно маскируемые под праведную жажду мщения и благородное стремление раздачи завещанных сестерциев. Власть Цезаря – вот истинное устремление Октавиана, но ведь и Марк Антоний, к таковой якобы вовсе не стремящийся (также очевидная ложь!), но искренне убеждённый, что он её достоин… Первая встреча стала и первой схваткой двух наиболее стремящихся к властному наследию Цезаря людей. Один из них, будучи на двадцать лет старше, не мог не относиться к юному сопернику свысока, другой же, этим особенно уязвлённый, тем более был готов в своей борьбе идти до конца.
Октавиан, понимая, сколь любезно народу намерение раздать тому деньги, завещанные Цезарем, немедленно выставил на продажу всё своё имущество, доставшееся ему по завещанию, дабы сей важнейший пункт того самого завещания исполнить
[257]. Понятно, что это вызвало горячие симпатии к нему немалого числа квиритов. Но и Антоний не сидел, сложа руки. При этом он не побрезговал прямой клеветой, в чём ему содействовал и родной брат, только что представлявший Октавиана народу на форуме: «Марк Антоний уверял, будто своё усыновление купил он (Октавиан – И.К.) постыдной ценой, а Луций, – брат Марка, – будто свою невинность, початую Цезарем, он предлагал потом в Испании и Авлу Гирцию за триста тысяч сестерциев»
[258]. Основой для таких обвинений, надо полагать, были давние утверждения о постыдной связи молодого ещё Гая Юлия Цезаря с царём Вифинии Никомедом, о чём любил упоминать Цицерон, стараясь таким образом унизить своего политического противника
[259].
Попытался Антоний, пользуясь возможностями своего властного влияния, и дезавуировать официальный акт усыновления Гая Октавия согласно завещанию Гая Юлия Цезаря. Дело в том, что, с формальной точки зрения, он должен был быть утверждён куриатными комициями, что обычно было чистой формальностью. Но на сей раз один из народных трибунов (не забудем, что среди таковых как раз и пребывал тот самый злоязычный Луций Антоний) добился, пользуясь своим трибунским правом, того, что решение это было отложено
[260]. Впрочем, поскольку завещание было обнародовано, преторское решение в присутствии свидетелей состоялось и было надлежащим образом оформлено нотариально, то Октавиан на это внимания не обратил, продолжая именоваться Гаем Юлием Цезарем
[261].
Молодой Цезарь, отдадим ему должное, вёл себя в начавшемся так бурно противостоянии много спокойнее и, скажем прямо, мудрее Антония, по возрасту в отцы ему годившегося. Тот избрал своим оружием распространение всякого рода слухов, порочащих противника, не останавливаясь и перед прямой клеветой. Нельзя сказать, чтобы это было сколь-либо новой методой в римской политической практике. Ещё в эпоху ранней республики клеветнические обвинения в стремлении к царской власти погубили и Спурия Кассия, и Спурия Мелия. Ложные обвинения отправили на казнь героя обороны Капитолия от галлов Бренна Манлия, можно вспомнить и Тиберия Гракха… Да, что далеко ходить, тот же Цицерон, клеймя на чём свет стоит Катилину и катилинаров, менее всего был обеспокоен подлинностью своих обвинений. Так что Антоний, возводя на Октавиана обвинения в пристрастии к мерзостям порочной страсти, всего лишь следовал примеру великого оратора. А тот ведь не щадил самого Цезаря… и не он один
[262]! Конечно же, были в Риме и политики, таких способов политической борьбы чуравшиеся. Это, прежде всего, Гай Юлий Цезарь, да и Гней Помпей Магн вовсе не был записным клеветником. Не забудем стойких фанатиков римской свободы Катона Младшего, Брута, Кассия. Они могли, как Катон оправдывать и прямые нарушения закона, если того требовали интересы спасения республиканского правления, могли, как Брут и Кассий пойти на прямое преступление, при этом искренне полагая, что совершают убийство тирана во имя торжества римской свободы. Но братья Антонии были явно не из их числа! Впрочем, такого рода политики были и будут до скончания времён. Вечны не только людские добродетели, но и пороки.
