Действия Октавиана оказались куда более эффективными. Раздача денег народу во исполнение завещания «отца», готовность при этом пожертвовать своим последним имуществом – так умело ещё не достигший девятнадцати лет юноша преподносил себя, что не мог не привлечь умы и сердца многих и многих римлян. И не только тех, кому деньги эти доставались. Сам Октавиан всю оставшуюся и весьма долгую жизнь любил вспоминать это первое своё деяние, принесшее ему первые симпатии народа. Не случайно в своей, им самим написанной собственной официальной биографии «Деяния божественного Августа» он не преминул об этом событии вспомнить и раздел, посвящённый раздачам денег народу Рима в течение всей своей политической деятельности начал словами: «Каждому римскому плебею я отсчитал по завещанию моего отца по триста сестерциев»
[263]. Такой поступок был беспроигрышным, поскольку главным для получивших сестерции было то, кто им их выдал, и не столь уж важно, кто их завещал. Здесь Антоний в борьбе за общественное мнение проигрывал дерзкому мальчишке по всем статьям. Юнец, согласно римским законам и традициям, и права-то на политическую деятельность не имевший, действовал подобно умудрённому немалым опытом политику: «Цезарь со своей стороны обхаживал народ и велел трибунам раздавать подряд всем, кто первый случится, вырученные от продажи деньги. Он посещал места этой продажи и велел объявлять по возможности низкие цены тем, кто ведал продажей… Все это возбудило к нему расположение народа и жалость как незаслуженно испытывающему такие лишения. После раздачи наследства Цезарь вынес для продажи и собственное свое имущество, полученное от родного отца Октавия или от других, также и имущество своей матери и Филиппа…. Народ, понимавший, что эта раздача идет уже не от первого Цезаря, а от него самого, стал очень его жалеть и прославлять за то, что он брал на себя такие лишения и так заботился о народе. Стало совершенно ясно, что народ ненадолго допустит, чтобы Антоний издевался над Цезарем»
[264].
Поддержки Октавиан успешно искал не только у простого народа. Важнейшее внимание он уделил поискам содействия у ветеранов войн Цезаря, чьи поселения в Италии и, главное, в областях её, близких к столице, были весьма многочисленны. Антоний располагал шеститысячной охраной, каковую вскоре после гибели Цезаря он обеспечил себе с согласия сената. И Октавиан решил ни в чём ему не уступать, пусть и безо всякого постановления сената. Он начал собирать против Антония силы, «волнуя поселения Цезаревых ветеранов»
[265]. И отклик там нашёл. В Рим стали прибывать «старые воины из их поселений»
[266].
Это было уже очень серьёзно. Тем более что популярность Антония и его товарища по консульству Публия Долабеллы в Риме крепко пошатнулась. Вот как описал это Веллей Патеркул: «В конце концов, обнаружилась неистовая страсть консулов Антония и Долабеллы к незаконному владычеству. Антоний захватил семьсот миллионов сестерциев, оставленных Цезарем на хранение в храме Опы, записки Цезаря были искажены вымыслом и уступками прав гражданства – всему была назначена цена, ибо консул продавал государство»
[267].
В своих явно коррупционных действиях Антоний опять-таки не был оригиналом. Поздняя республика грешила коррупцией на самом высоком уровне. Чего только стоила деятельность публиканов в провинциях, каковые подвергались натуральному разграблению. А ведь назначения туда они получали в сенате, и ох как многие и многие сенаторы крепко наживались на такого рода назначениях. «Отцы отечества» получали как мзду за предоставления публиканам права собирать подати, а вернее, обирать тамошнее население, так и благодарственные подношения по итогам публиканских «трудов».
Возможно, в обычное время деятельность Антония и Долабеллы не вызвала бы общественного недовольства, но вот на фоне так успешно демонстрируемого бескорыстия Октавиана и его готовности разориться ради раздачи народу завещанных Цезарем денежных даров возмущение проснулось и усиливалось. Да и непрекращающиеся нападки консула на Октавиана создавали впечатление (а может, и иллюзию), что «юный Г. Цезарь ежедневно подвергался козням Антония»
[268]. В итоге «государство, подавляемое владычеством Антония, замерло от ужаса: у всех негодование и горе и ни у кого нет силы к сопротивлению»
[269].
Конечно, такое описание Рима лета 44 г. до н. э. кажется уж больно ужасающим. Невольно вспоминается, что у многих и многих историков репутация Веллея Патеркула, прямо скажем, небезупречна. Ещё в XVIII в. Монтескье уличил его в приверженности к льстивости, а историк XX в. сэр Рональд Сайм безжалостно оценивал его как автора лживого, болтливого и раболепствующего
[270]. Безусловно, Патеркул в своей «Римской истории» целиком на стороне Октавиана, будущего Августа, и потому противники его изображаются самым недоброжелательным образом. Однако в рассматриваемом случае этот римский историк в целом заслуживает доверия, ибо последующие события многие из его характеристик общественных настроений тех дней подтвердили.
Октавиан теперь ходил по городу, будучи окружён целой толпой, как бы личной охраной
[271]. К первой своей опоре в борьбе за власть (поддержке простого народа) он добавил вторую – военную, в лице многочисленных воинов, доблестных ветеранов славных походов и побед Гая Юлия Цезаря. Но нужна была и ещё одна важнейшая опора: римская политическая элита. А здесь всё как раз было совсем не просто. Очень многих в сенате смущала внезапно быстро растущая популярность юного наследника Цезаря как раз среди народа благодаря денежным раздачам и среди воинов, помнивших его великого усыновителя. И вот тут-то на помощь Октавиану явился известнейший политик последних десятилетий Римской республики уже лично с ним знакомый Марк Туллий Цицерон. Это стало серьёзным ударом для Антония, ибо его взаимоотношения с великим оратором были очень и очень непростыми.
Сам Антоний, ощущая слабеющую поддержку в столице, и крайне обеспокоенный ростом популярности Октавиана, что называется, заметался. С одной стороны он постарался ослабить позиции противников Цезаря, произведя ещё одну рокировку провинций. Он силовым давлением стал добиваться закона о перемене наместничества в провинциях
[272]. Поскольку ему ещё по решению Цезаря предназначалась провинция Македония, а одному из заговорщиков – Дециму Юнию Бруту – Галлия, то он счёл в новой ситуации такое распределение для себя невыгодным. Антоний помнил, что Цезарь обрёл власть в Риме, опираясь именно на господство в Галлии, в то время как обладание Македонией Помпею удачи не принесло. Теперь, согласно новому постановлению, Галлия доставалась Антонию, а Децим Брут должен был отправиться в Македонию. При этом Антоний хлопотал, чтобы шесть легионов, стоявших в этой уступаемой им провинции, остались в его подчинении, для чего был распущен слух о том, что геты, узнавшие о гибели Цезаря, готовятся напасть на римские владения
[273]. Слух, надо сказать, вовсе не безобидный. Геты в то время были объединены в царство под властью правителя Буребисты, который, как считалось, мог выставить до 200 000 воинов. Почему, собственно, Цезарь и готовил перед походом на Парфию экспедицию против гетов, дабы они лишились возможности нанести удар по римским владениям, когда основные римские силы уйдут воевать на Восток
[274]. С другой стороны, консул сделал широкий жест в сторону сената и противников Цезаря и цезарианцев. Он провёл закон, запрещающий вообще кому-либо заговаривать о диктатуре, присуждать её кому-нибудь или принимать её кому-то. Любой, кто посмел бы нарушить это постановление, оказывался вне закона, и его мог убить первый встречный, не неся за это никакого наказания
[275].
