Брат Марка Антония претор Гай Антоний в желании привлечь на его сторону даже сторонников убийц Цезаря пошёл ещё дальше. Он решил организовать для народа зрелище в честь Марка Юния Брута, который всё ещё оставался претором. Замысел был таков: представление будет столь великолепным, что народ изменит своё отношение к убийцам и призовёт Брута вернуться в Рим. Зрелище действительно получилось роскошным, но, когда подкупленные Гаем Антонием люди попытались потребовать возвращения в Рим Брута и Кассия, то большинство зрителей с этим решительно не согласилось. Хитроумный план Гая с треском провалился.
Брут и Кассий, похоже, были предупреждены об этой затее. Но, узнав о её полной неудаче, приняли окончательное решение силой утвердиться в назначенных им сразу после убийства Цезаря провинциях – Македонии и Сирии
[276]. Здесь они намеревались создать базу для новой гражданской войны. Последней войны во спасение римской свободы. Так они это понимали.
А вот Октавиану устройство зрелищ удалось много лучше, чем братьям Антониям. На играх в честь Аполлона он использовал появление кометы для обожествления Цезаря. Комета-де – душа Цезаря, воспарившая на небеса! Блестяще были устроены также зрелища в честь Венеры Прародительницы. А они-то были учреждены самим Цезарем после победы при Тапсе.
Октавиан постарался придать этим событиям особую значимость подчёркнутым предельно торжественным почитанием Гая Юлия Цезаря: «он готовил для этих зрелищ золотой трон и венок своему отцу в силу состоявшегося постановления, на основании которого во время всех зрелищ полагалось выставлять в его честь эти предметы»
[277]. Неожиданно этому воспрепятствовал эдил Критоний, бывший организатором зрелищ в силу занимаемой должности. Октавиану он объяснил свои действия тем, что не допускает почестей Цезарю, поскольку сам и несёт расходы на устройство зрелищ для народа. Октавиан немедленно обратился за поддержкой к Антонию, дабы тот, будучи консулом, отстоял почитание Цезаря, памяти которого он должен был быть верен. Антоний, как бы забыв о действующем постановлении, ответил, что по этому вопросу должно обратиться в сенат. Справедливо возмущённый Октавиан заявил, что постановление пока остаётся в силе, потому он выставит золотой трон, а Антоний волен вносить в сенат свои предложения. Консул, тем не менее, не позволил уже очевидному политическому сопернику так почитать память Цезаря. Этим непродуманным шагом он немедленно подорвал свой престиж у главной своей опоры – цезарианцев. Запрет ими был воспринят не как противодействие дерзости Октавиана, но как прямое неуважение к памяти Цезаря. Противник Антония тут же воспользовался такой серьёзной промашкой. Ведь теперь получалось, что он, Октавиан, и есть главный заступник памяти великого Цезаря. Не просто наследник по завещанию, но и защитник прав всех тех, кто был облагодетельствован его славным усыновителем. Антоний же выглядел в самом скверном виде – предателем и памяти, и дела Цезаря. Октавиан старательно подогревал такие настроения: «Не гневайся из-за меня, Антоний, на Цезаря, не кощунствуй против него. Ведь он был больше всего твоим благодетелем, да притом в самой широкой мере. Меня ты можешь оскорблять как тебе угодно. С разграблением моего имущества повремени, пока граждане не получат причитающейся им раздачи. Все остальное можешь ты получить. Ведь мне будет достаточно, даже и в бедности, славы моего отца, если она останется не поколебленной, и производимой мною раздачи гражданам, если только ты не помешаешь ее выполнить»
[278].
Блистательно построенное выступление! Здесь и попрёк Антония в оскорблении памяти Цезаря, и прямое обвинение в неблагодарности своему благодетелю. А какой великолепный контраст: один разграбил имущество покойного и его законного наследника, пренебрегая нуждами народа, а другой, Октавиан, готов даже разориться, стать бедняком, но раздать деньги, завещанные гражданам его «отцом», и ничего, кроме сохранения славы его, не желает, себя позволяя даже оскорблять как угодно.
Понятно, что популярность молодого Цезаря ещё больше пошла вверх, симпатий же к Антонию среди цезарианцев становилось всё меньше и меньше. Не побрезговал, похоже, Октавиан и иными способами политической борьбы для очернения противника. Собственно, первым это начал Антоний, приписавший Гаю отвратительные пороки. Ответный удар был куда более продуманным и метким. Антонию, сделавшему неразумную и изначально провальную попытку наладить отношения с врагами Цезаря, немедленно приписали слова, подлинно с точки зрения цезарианцев кощунственные: якобы консул где-то сказал, что считает убийство диктатора делом справедливым
[279].
Понятно, что Антоний такого не говорил, да и не мог сказать ни при каких обстоятельствах, но в столь острой политической схватке всякое лыко в строку.
Такое обострение противоречий между преемниками божественного Юлия, чреватое роковыми последствиями схватки уже не на жизнь, а на смерть, не могло не встревожить цезарианцев. Раздор в их стане только укреплял врагов в сенате, ненавидящих и самую память о Цезаре, да и всем было известно, что Брут и Кассий собирают свои силы на Востоке, готовясь силой покончить со всем наследием диктатора.
Ветераны Цезаря, составлявшие непосредственное окружение Антония, прекрасно понимавшие печальные перспективы этого безудержного противостояния, сделали всё от них зависящее, чтобы прекратить его и принудить Антония и Октавиана к примирению. Центурионы личной охраны консула попросили его ради них, сражавшихся под орлами Цезаря, да и ради самого себя отказаться от вражды.
Антоний к тому же не мог не замечать, что проигрывает Октавиану борьбу за поддержку в народе. Потому, признав справедливость предъявленных доблестными центурионами требований, он даже решился дать клятву готовности к примирению и союзу с наследником Цезаря. Свои же действия он объяснил невыносимой гордыней юноши, каковая просто недопустима в таком раннем возрасте, отсутствием у того и уважения, «и скромности по отношению к старшим должностным лицам»
[280]. Антоний заявил о необходимости воспитательных мер к Октавиану. Но, только снисходя к просьбам заслуженных ветеранов, он готов смирить свой праведный гнев при условии, что и соперник также откажется от враждебных действий.
Антоний и здесь оставался верен себе. Всю вину за происшедшее в стане цезарианцев он однозначно взвалил на молодого нахала, ему непочтительно противостоящего. Получалось, что он великодушно протягивает сопернику руку, а уж тот от своих дерзостей должен немедленно отказаться.
Октавиан в очередной раз доказал своё благоразумие. Он без возражений согласился на предложение центурионов – они ведь славные соратники его великого «отца»! Те немедленно организовали встречу Антония и молодого Цезаря, которые и здесь не удержались от взаимных упрёков, но на заключение дружбы согласились. Цезарианцы, казалось, могли ликовать.
