Конечно же, Цицерон своим республиканским у беждениям никогда не изменял и, сочиняя дивный сон о мальчике, по воле Юпитера предназначенном быть владыкой Рима, имел в виду лишь того самого «правителя государства», о каковом писал в своём трактате «О государстве». Такой правитель должен был преобразовать Римскую державу не своей власти ради, но, согласно знаменитым словам великого поэта Квинта Энния: «Древний уклад и мужи – вот римской державы основа»
[287]. Беда была в том, что «божественный мальчик» сей не просто был внучатым племянником и главным наследником Гая Юлия Цезаря. Он успел пройти определённую школу у своего великого родственника. Гай Октавий был юношей очень неглупым, весьма наблюдательным и прекрасно понял, какую именно форму правления Цезарь стремился установить в Риме. Оказавшись наследником диктатора, он пожелал естественным образом стать и его полноправным преемником. Юношеского максимализма в постановке цели жизни он отнюдь не был лишён. Осторожность была ему свойственна лишь в способах достижения этой самой цели – вот одна из важнейших причин его конечного успеха и превосходства над противниками, которые ни в той самой осторожности, ни в холодной расчётливости с ним не смогли соперничать. Колебаний в выборе и стремлении к достижению поставленной цели жизни Октавиан не знал. А юношеский честолюбивый задор способствовал тому, что стремление к достижению единовластия, «монархические тенденции» в начале его политической деятельности «сказывались даже сильнее и резче, нежели в последующие годы»
[288]. Антоний и Брут сумели раскусить подлинные цели Октавиана, Цицерон – нет. Чем можно объяснить схожую проницательность столь разных людей, как Марк Антоний и Марк Юний Брут? И почему в конечном итоге многоопытный, умудрённый, великий интеллектуал Марк Туллий Цицерон, говоря словами Плутарха, «дал провести себя мальчишке»?
[289]
Здесь возможны разные, даже прямо противоположные объяснения. Не лишены оснований утверждения, что Цицерон – это человек, живущий иллюзиями, и, подобно всякому теоретику, лишённый подлинной политической широты взглядов, не обладающий чутьём властных реалий, не разработавший ни одной ни политической, ни военной концепции
[290].
Но можно полагать, что тактика поддержки Цицероном Октавиана была правильной, даже единственно возможной в той конкретной ситуации. Цицерон был вынужден делать выбор между однозначно большим злом для него, каковым совершенно очевидно являлся Антоний, и Октавианом, проявившим в своих письмах к нему величайшую почтительность, именуя Цицерона «отцом»
[291]. При этом справедливо напомнить следующее: Октавиана Цицерон вовсе не идеализировал. Поначалу, как мы помним, он встретил юношу с прохладцей, а летом в письмах к лучшему своему другу Аттику не раз писал об осторожности по отношению к наследнику Цезаря, необходимости отрывать его от Антония, и что конечная победа будет весьма неблагоприятной для дела защитников республики от тирании. Хуже только победа Антония…
Думается, трагедия Цицерона была прежде всего в том, что в Риме тех дней опереться ему было более не на кого. Сенат был откровенно слаб, аморфен, а предшествующий опыт говорил о том, что он внутренне готов склониться перед тем, кто возьмёт верх в уже очевидно вновь начинающейся гражданской войне. Не забудем, ведь этот самый сенат совсем недавно при Цезаре своим постановлением воскресил в Риме монархические традиции в угоду диктатору, когда он получил право носить красные сапоги, подобно древним царям Альба Лонги, восседать на позолоченном кресле, во время триумфов надевать царское облачение
[292].
Конечно, это было облачение царей – прямых потомков Энея, а не семи рексов, от наследия которых предки римлян так решительно отреклись, изгнав Тарквиния Гордого, но сама покорность «отцов, внесённых в списки» уж больно красноречива.
Союз Октавиана и Антония, скреплённый взаимной клятвой, должен был крепко встревожить Цицерона. Ведь в таком случае дело защиты «римской свободы» выглядело совсем уж безнадёжным. Сенат был против них бессилен, республиканцы собирали войска на далёком Востоке, Децима Брута постановлением трибутных комиций теперь должно было лишить командования в Цизальпийской Галлии, а из Македонии в Италию стали через Ионическое море прибывать войска
[293]. Но вот здесь-то на помощь Цицерону и всем прочим ревнителям сенатской республики пришёл сам Марк Антоний.
В эти дни скончался один из плебейских трибунов. Понятное дело, что возникла вакансия, каковую долженствовало немедленно заполнить. Появилась кандидатура некоего Гая Фламиния, немедленно получившая поддержку Октавиана
[294]. Возможно и прошёл бы носитель славного имени – вспомним Гая Фламиния, стойкого защитника интересов римского плебса, консула 217 г. до н. э., погибшего в битве с войсками Ганнибала при Тразименском озере в том же году – в трибуны на освободившееся место, да вот незадача: народ Рима, возлюбивший Октавиана за его денежные раздачи, возжелал осчастливить наследника Цезаря избранием на эту должность. Римляне порешили, что Октавиан сам не выставляет своей кандидатуры исключительно из скромности, объясняемой его молодостью
[295]. В сенате немедленно возникло волнение: юный соискатель должности плебейского трибуна никогда не отрекался от объявленного им намерения отомстить убийцам Цезаря. А в качестве трибуна он получал законную возможность привлечь их к суду, учитывая популярность Октавиана и очевидную неприязнь римлян к убийцам Цезаря, из-за каковой Брут и Кассий и оказались вне Италии, в восточных провинциях.
Если бы дело ограничивалось только страхами сената, то, скорее всего, народ Рима и осуществил бы свою политическую волю. Но здесь неумно и недальновидно проявил себя Марк Антоний.
Взаимно данная клятва естественным образом предполагала и взаимные уступки вождей цезарианцев. Октавиан своё слово сдержал: Антоний получил поддержку плебейских трибутных комиций и теперь по закону должен был сменить заговорщика Децима Брута во главе легионов в Цизальпийской Галлии. Едва ли эта поддержка доставила Октавиану удовольствие. Но он, несмотря на свой юный возраст, уже научился отделять политику от эмоций и справлялся с этой очень непростой задачей, особо сложной для начинающего политика, блестяще
[296]. Другое дело Антоний. Он как бы забыл, что, согласно взаимно принятым обязательствам, Октавиан вправе надеяться и от него получить кое-что. Консул немедленно напомнил всем, что молодой Цезарь является патрицием, а значит, на должность плебейского трибуна претендовать не может. Более того, он угрожающе добавил, что тот «не имеет права нарушать закон и применять насилие по отношению к кому-либо»
[297]. В таком случае Антоний готов противодействовать ему всеми мерами, каковые ему предоставляет консульская власть
[298].
