Такое поведение Антония рушило все договорённости между ним и Октавианом, а торжественно данная клятва становилась пустым звуком. Молодой Цезарь теперь получал свободу рук, каковой немедленно воспользовался. Верные ему люди повели агитацию в поселениях ветеранов божественного Юлия. Более того, в станы воинов, верных Антонию, посланцы Октавиана в дополнение к устной агитации стали подбрасывать прокламации, направленные против консула и призывающие поддержать законного наследника Цезаря. Ожидались и народные волнения. Чтобы их не допустить, Антоний вообще отменил выборы, что обстановку вовсе не разрядило. Популярность Октавиана настойчиво росла, а авторитет Антония очевидно вновь зашатался.
В такой обстановке Цицерон счёл необходимым вернуться в Рим и перейти в наступление против Антония, полагая, что для этого настало самое время. Атака на консула в сложившейся ситуации непременно вела бы его к союзу с Октавианом. Теперь они оба нуждались друг в друге. И ненависть к Антонию их крепко сближала. Казалось, у них общие интересы. Но это была иллюзия. Вскоре обнаружится, насколько цели двух политиков разнятся. И для одного из них это обернётся погибелью. В такой странной паре союзников – Октавиан Цицерону во внуки годился – согласие не могло быть долгим. Идеалы Цицерона были целиком в прошлом. Ему казалось, что устранение честолюбца или честолюбцев, стремящихся к тирании, способно вернуть столь любезную его сердцу сенатскую республику, где будет царить «concordia ordinem» – «согласие сословий», что было его давнишней мечтой. Нобилитет и всадники не будут враждовать, соперничать. Возродятся «mos maiorum» – «нравы предков». И тогда не придётся ему скорбеть об «утраченной республике» – «res publica amissa», ибо восторжествует «res publica libera» – «свободная республика»
[299], в каковой, и это важнейшее условие, у власти будут оптиматы, лучшая, как он искренне полагал, часть нобилитета. Во имя торжества столь прекрасного дела не во вред будет использовать и прыткого юнца, сумевшего в качестве наследника Цезаря завоевать немалую популярность в народе. Неприятно, конечно, что едва оперившийся и неожиданно для всех объявившийся внучатый племянник убиенного диктатора упорно твердит о необходимости мести убийцам, да и восприятие наследства Цезаря у него подозрительное: деньги, похоже, его мало волнуют, поскольку он и свои тратит «во исполнение завещания Цезаря». Чего же тогда сей внешне почтительный юноша на самом деле жаждет? Ведь не обретение одного имени двоюродного дедушки-дядюшки предел его мечтаний? Нетрудно догадаться, что он и о власти помышляет, как о том предупреждает доблестный Марк Юний Брут. Но всё же, это пока волчонок, какового и приручить можно постараться. А вот Антоний – волк матёрый, к власти как к своей законной добыче рвущийся. С этим – битва не на жизнь, а на смерть! Как некогда с Катилиной! Занятно, ведь этот скороспелый юнец, о власти задумавшийся, как раз появился на свет в тот самый год, когда Цицерон был консулом и вёл самую решительную борьбу с Луцием Сергием Катилиной и его приверженцами. В той борьбе была добыта блистательная победа… почему бы не добыть таковую и ныне?
Октавиан после истории с его несостоявшимся трибунатом утратил последние иллюзии по поводу их с Антонием клятвы о дружбе и также нуждался в союзниках. Таковыми, разумеется, не могли быть враги Антония Брут и Кассий – убийц Цезаря с его стороны могла ждать только праведная месть и самая суровая кара. Но вот Цицерон, но вот сенат, где вновь себя хозяевами чувствуют оптиматы… С ними можно вступить в союз против Антония, а ближайшим и самым верным соратникам должно пояснить, что, как только этот самонадеянный грубиян будет сокрушён, то можно и нужно будет повернуть оружие против тех, кто пусть и не участвовал в убийстве божественного Юлия, но кто явно, кто осторожно и втихомолку это преступное деяние одобрял
[300]. И опять-таки не забудем, чьё имя возглашали, потрясая окровавленными мечами и кинжалами убийцы в роковые иды марта!
Осень 44 г. до н. э. становится временем решающих схваток противостоящих политических сил. В сенате звучат знаменитые филиппики Цицерона. Так он назвал свои речи против Антония в память о речах великого оратора Демосфена против царя Македонии Филиппа II, врага независимой Эллады. Как оратор Цицерон наверняка не уступал Демосфену. Но беда в том, что общим у них было не только ораторское искусство. Оба, увы, защищали (и глубоко искренне) то, что было обречено. Не было у Эллады сил устоять против железной фаланги македонского царя, нельзя было возродить сенатскую республику после диктатуры Цезаря, и потому конец ждал Цицерона столь же печальный, как и Демосфена.
Начинал свои филппики Цицерон осторожно, лишь возражая против тех новых законов, предлагаемых Антонием, которые, по его мнению, противоречили распоряжениям самого Цезаря. Антоний, быстро сообразив, во что неизбежно выльется вскоре пылкое красноречие величайшего оратора Рима, решил нанести упреждающий удар. 19 сентября 44 г. до н. э. он созывает сенат, пользуясь консульскими полномочиями, где выступает сам с речью, полной обвинений в адрес Цицерона. Обвинений, не лишённых самых серьёзных оснований. Консул припомнил оратору и противозаконные смертные приговоры соратникам Катилины, и подстрекательство к убийству Клодия, и содействие ссоре Помпея и Цезаря, наконец, и это было самое важное, то, что Цицерон был истинным вдохновителем убийства Цезаря. Это действительно была открытая борьба не на жизнь, а на смерть
[301].
Отдадим должное Антонию. Менее всего в его обвинениях было фальши. За превышение закона в деле Лентула и других катилинаров Цицерону после его победоносного консульства вскоре пришлось отправиться в заслуженное изгнание. Это случилось стараниями Клодия, потому и мстительные чувства Цицерона в отношении этого политического деятеля вовсе не надуманы. И самое главное: заговорщики и убийцы Цезаря искренне почитали Цицерона своим вдохновителем, пусть он к заговору отношения не имел и к убийству «тирана» никогда не призывал.
То, что Цицерону опровергнуть обвинения Антония было сложно, немедленно проявилось во второй филиппике. Это жуткое нагромождение оскорблений, откровенной ругани и страшных, но абсолютно голословных обвинений. Цицерон договорился до того, что приписал Антонию знание о покушении на Цезаря и даже то, что консул подсылал к диктатору убийцу. Само собой, Цицерон сравнивал Антония с Катилиной, предрекал ему столь же бесславный конец. А поскольку сам он из противостояния с Катилиной вышел победителем, то, следовательно, это означало для всех его полную уверенность в победе и в новом противостоянии.
Об Октавиане пока не упоминали ни Антоний, ни Цицерон. Но внимательно следивший за происходящим в сенате молодой Цезарь немедленно сообразил, чью сторону ему должно принять в этой схватке.
Сам Октавиан в те дни времени не терял. Он направился в Кампанию, где в Калатине и Кизилине были многочисленные поселения ветеранов походов Цезаря. И здесь вскоре ему удалось собрать настоящее войско
[302]. Располагая немалыми средствами, (не все деньги, значит, пошли на выплаты по 300 сестерциев плебеям) Октавиан щедро выдавал каждому, кто пожелал вступить в его войско, по 2000 сестерциев. Более того, к нему стали переходить воины из стана его противника, «побуждаемые жестокостью Марка Антония, без колебания убивавшего в своём лагере каждого подозрительного»
[303]. Надо полагать, такие действия Антония были связаны с перекупкой его солдат людьми Октавиана. В этом наследник Цезаря и его сподвижники достигли немалых успехов
[304]. Если поначалу Антоний, имевший шеститысячную личную охрану и ожидавший прибытия легионов из Македонии, командующим которыми он был утверждён, должен был чувствовать себя достаточно уверенно, то теперь, когда Октавиан набрал своё десятитысячное войско в Кампании и соблазнял его солдат большими деньгами, положение консула становилось угрожающим. А тут ещё и Цицерон в сенате, брызжущий ненавистью…
