Вот и Веллей Патеркул в своей потрясающей эпитафии Цицерону называет лишь одного его убийцу: «Преступление Антония заставило умолкнуть народный глас: никто не защитил жизнь того, кто на протяжении стольких лет защищал в общественной сфере – государство, а в частной – граждан. Но всё напрасно, Марк Антоний, – негодование, вырывающееся из глубины души и сердца, вынуждает меня выйти за установленные мною рамки труда, – напрасно, – говорю я, – и то, что ты назначил плату за божественные уста, и то, что ты отсёк голову знаменитейшего человека, и то, что подстрекал к убийству того, кто спас государство и был столь великим консулом. Ты лишь похитил у Цицерона дни, которые он провёл бы в беспокойстве, старческий возраст и жизнь при тебе принцепсе, более печальную, чем смерть при тебе триумвире. Ведь честь и славу его дел и слов ты не только не отнял, но, напротив, приумножил. Он живёт и будет жить вечно в памяти всех веков, пока пребудет нетронутым это мироздание, возникшее то ли случайно, то ли по провидению, то ли каким-то иным путём, мироздание, которое он, чуть ли не единственный из всех римлян, объял умом, охватил гением, освятил красноречием. И станет слава Цицерона спутницей своего века, и потомство будет восхищаться тем, что он написал против тебя, и возмущаться тем, что ты совершил против него, и скорее исчезнет в мире род человеческий, чем его имя»
[408].
Всё, что здесь Патеркул говорит об Антонии, можно с таким же успехом отнести и к Октавиану.
Спустя много лет не Октавиан уже, но Цезарь Август застал одного из своих внуков за чтением сочинений Цицерона. Мальчик, оказывается, знал о роли деда в гибели великого оратора и мыслителя и потому «в испуге спрятал свиток под тогой. Цезарь заметил это, взял у него книгу и, стоя, прочитал большую её часть, а потом вернул свиток внуку и промолвил: «Учёный был человек, что правда, то правда, и любил отечество»
[409].
Любопытно, что сын Цицерона, в отличие от отца счастливо избежавший гибели в тяжкую годину проскрипций, оказался впоследствии Октавианом обласканным. Сразу после поражения Антония в гражданской войне и обретения наследником Цезаря заветного единовластия он назначил Марка Туллия Цицерона Младшего своим коллегой по должности консула. То ли вину свою так заглаживал, то ли лишний раз хотел всем показать, что вся вина – на Антонии, а он, вроде, как и ни при чём.
Проскрипционные репрессии сильнейшим образом повлияли на личность Октавиана. В нём внезапно обнаружились качества, ранее никем не предполагаемые. Никто не догадывался, что под личиной скромного, не слишком склонного к проявлению каких-либо сильных чувств, в силу слабости здоровья чуждого разгулу юноши скрывается на удивление хладнокровно жестокий и неумолимо беспощадный человек. Да, ответственность за беззакония творимых убийств, насилий, грабежей во время проскрипций справедливо должно разделить между всеми триумвирами, но только Октавиан выносил смертные приговоры с «нескрываемым удовольствием»
[410]. В этом отношении он оказался даже хуже Суллы. Тот был крайне беспощаден, пролил потоки крови в гражданской войне, первым провёл проскрипции. Но, будучи циником до мозга костей, Сулла, скорее, исходил из жестокой логики, что пожар гражданской войны можно потушить только большой кровью. А на римский народ репрессиями надо нагнать столько страху, чтобы никому и никогда более не приходила в голову мысль об очередном гражданском противостоянии и противодействии существующей власти. В удовольствии от жестокостей, в упоении ими он всё-таки замечен не был.
Октавиан, кичившийся тем, что он наследник Цезаря, в человеческом плане решительно на него не походил. В оправдание себя он всегда ссылался на то, что репрессии проводил под давлением своих коллег по триумвирату, напоминал о печальной судьбе великодушного диктатора. Цезарь ведь не только себя добротой своей подвёл под мечи и кинжалы, но ведь сама смерть его ввергла Римское государство в очередную гражданскую войну. Гасить таковую теперь неизбежно приходилось безжалостными методами Луция Корнелия Суллы, но никак не благородством и великодушием Гая Юлия Цезаря.
После окончания репрессий Октавиан, очевидно, всё-таки смущённый завоёванной им малоприятной славой самого жестокого из триумвиров, постарался её несколько загладить в глазах римлян. Одного из чудом уцелевших проскрибированных – Валерия Мессалу он даже сделал жрецом-авгуром сверх их обычного числа. Некоего Тита Виния Филопемена, спрятавшего своего патрона от убийц, возвёл во всадническое достоинство. Много позднее, будучи уже единовластным правителем империи, Август сделал цензорами брата одного из проскрибированных – Луция Мунация Планка и Эмилия Павла, внесённого в роковые списки собственным братом-триумвиром Лепидом. Тот, правда, спохватившись, сам помог брату бежать, дабы не обрести совсем уж дурной славы братоубийцы.
Всё это запоздалое великодушие не может смягчить общей отвратительной репутации Октавиана как крайне жестокого человека. То, что проявилось в дни проскрипций, проявится ещё не раз в его молодые годы…
В число проскрибированных оказался внесённым и младший сын Помпея Великого Секст. Совсем ещё недавно и Антоний, и Лепид хлопотали о примирении с ним. Сексту Помпею, как мы помним, было обещано и возвращение отчего дома, и должность префекта флота, и должный почёт. Главное: он должен был прекратить вновь разгоревшуюся гражданскую войну на территории Испании. Войну Секст прекратил, обосновался в Массилии (Марсель), но вот он узнаёт, что внесён в списки проскрибированных. В первый же их список, Квинтом Педием опубликованный. Чем тут триумвиры руководствовались? Желанием истребить до конца потомство соперника Цезаря? Но добились они наихудшего для себя результата: Секст Помпей становится их решительным и замечательно активным противником. Как можно было забыть, что в Массилии он контролирует целый флот? Секст Помпей, довольно быстро узнав, что он в списке обречённых, немедленно проявил отменную энергию и отличные организаторские способности. Началось строительство новых боевых судов для усиления уже бывшего под его началом флота. Сразу же он обеспечил себе поддержку и со стороны пиратов. Прелюбопытный парадокс: некогда его отец – Гней Помпей Великий – наирешительнейшими действиями совершенно извёл пиратство в восточной части Средиземного моря. Теперь же его младший сын сделал пиратство одной из важнейших своих опор в западной его части – в Тирренском море.
Секст Помпей готов был принять и великодушно принимал в число своих сторонников всех желающих: среди них были и дезертиры из войск триумвиров, и беглецы от проскрипций из Италии, и даже великое множество беглых рабов. Здесь Секст обнаружил редкую для римлянина широту воззрений. Рабов он считал полноправными людьми, в его войске и флоте они были на равных со всеми остальными воинами и моряками. Особое внимание Секст уделял проскрибированным: не только принимал их к себе на службу, но и стал бороться за их спасение от рук убийц, служивших триумвирам. За спасение внесённых в роковые списки Помпей платил вдвое больше, чем триумвиры за их головы! Отсюда неудивительно, что силы его стремительно росли.
