Октавиан надеялся погасить недовольство италиков, выплачивая денежные компенсации бывшим владельцам земель, которые роздали солдатам, но средств явно не хватало
[469]. Он пытался оправдать свои действия перед ущемлёнными городами государственной необходимостью таких мер. Те же не очень в это верили. Все понимали, что новая власть за их счёт пытается решить свои собственные проблемы – обеспечить себе поддержку солдатской массы. Некогда, кстати, Луций Корнелий Сулла расселил на италийских землях своих ветеранов, чем обеспечил себе прочность власти в Риме: «В Италии к его услугам были 120 000 человек, недавно служивших под его начальством и теперь получивших от него большие подарки, обильные земельные наделы; в его распоряжении были в Риме 10 000 корнелиев (рабы, получившие свободу по воле Суллы – И.К.) и прочий народ, принадлежавший к числу его сторонников, преданный ему, страшный для других; все они как действовавшие раньше вместе с Суллой видели свою безопасность в том, чтобы он долго жил»
[470].
Октавиану действовать подобно Сулле было много сложнее. В Италии в его время свободных земель практически не было. Не зря в Риме ходила шутка, что осталось только одно ещё никому не выделенное земельное угодье – Марсово поле в самой столице. Оно, как известно, исторически предназначалось для воинских упражнений молодёжи и на нём же происходили выборы высших магистратов Республики центуриатными комициями.
У Суллы не было и денежных проблем: богатая добыча после победной Первой Митридатовой войны (89–85 гг. до н. э.) и «доходы» от проскрипций обеспечили ему замечательную прочность финансового положения. У Октавиана же не было и не могло быть никакой богатой добычи, ибо гражданские войны даже победителям приносят сплошные убытки. Проскрипционные «доходы» надежд не оправдали. Создать себе поддержку среди массы новых либертинов не представлялось возможным, поскольку одни рабы убежали к Сексту Помпею, а остальные нужны были их владельцам, каковых обижать не следовало. Вот и приходилось Октавиану воздействовать на италиков уговорами, а на солдат упрёками. Но, не будучи должным образом материально подкреплёнными, и на первых, и на вторых действовали они плохо. Солдаты, понимая, насколько новая власть, каковую в Италии для них олицетворял Октавиан, в них нуждается как в своей опоре, относились к триумвиру с откровенным пренебрежением.
Но постепенно ситуация стала меняться для молодого Цезаря к лучшему: «За это время по необходимости постоянно обусловливалась прочность положения каждой из сторон зависимостью одной из них от другой; вождям нужно было, чтобы власть их поддерживалась войском, войску – чтобы существовала власть для закрепления того, что они себе забрали. А так как утверждение за воинами их владений не было бы прочным, если бы не была прочна власть, передавшая им эти владения, то воины и боролись бы за неё с вынужденным к ней сочувствием. Цезарь давал нуждающимся солдатам много и сверх переданного сначала, заимствуя для этого деньги из храмов. Это подняло еще более его престиж в глазах войска и приобрело еще большую благодарность, когда они видели, что Цезарь даёт им не только земли, но и города, дома и деньги»
[471].
Надо сказать, что и солдаты себя не обижали. Столкнувшись с нерешительностью власти при передаче им ряда земель, они «стали нагло нападать на соседей, забирать больше, чем им было предоставлено, стали забирать лучшее»
[472]. Благодаря ограблению храмов и решительности солдат в «обретении» подаренной собственности популярность Октавиана в войсках заметно возросла.
Понятно, что великая щедрость молодого Цезаря вызывала совершенно иные чувства у тех, за счёт кого он угождал войску. Его теперь часто встречали «криками негодования и ненависти»
[473]. Но ради сохранения и умножения доверия к нему армии Октавиан был готов сносить любые оскорбления.
Успехи молодого триумвира в завоевании любви солдатской массы встревожили, однако, тех, кто был близок к Марку Антонию. Они сочли, что многим легионерам теперь покажется: их благополучие – исключительная заслуга Октавиана. Строго говоря, он вовсе не превысил своих полномочий. После Филипп было чётко договорено, что Антоний двинется с войском на Восток, дабы не только установить там власть триумвирата, но и добыть как можно больше денег. Октавиан же и обязан был заниматься аграрными преобразованиями в Италии. Но вот брат Марка Антония Луций, полная энергии и решительности влиять на государственные дела жена триумвира Фульвия, управляющий делами Антония в его отсутствие некто Маний забеспокоились, как бы популярность, обретённая Октавианом, не затмила в глазах войска уважения к их патрону. Ведь только он имел заслуженное право считаться единственным победителем на Филиппийских полях. Надо признать, что опасения родных Антония и его ближайшего окружения имели под собой основания. Что до солдат, то их логика была предельно проста: Антоний ушёл с легионами в Азию, а деньги и земельные наделы они получают от молодого Цезаря… Конечно, воины помнили, кто победитель Брута и Кассия, но…
Фульвия с детьми Антония непосредственно предстала перед легионерами, напоминая им о славе своего мужа. В результате, в нарушение заключённого ранее по доброму согласию договора, «друзья Антония назначили своих уполномоченных для устройства колоний из числа солдат Антония. Эти уполномоченные, желая показать себя ещё более щедрыми к воинам, чем Цезарь, позволяли им причинять ещё большие обиды населению»
[474].
Самым обидным для Октавиана здесь было то, что негодование италиков, пострадавших от произвола колонистов и солдат Антония, обрушивалось не на пребывающего в восточных провинциях державы триумвира, а на находящегося в Италии и прямо отвечающего за всё, что в ней происходит, его молодого коллегу. Храмовых денег хватило для облагодетельствования солдат, а вот для уплаты землевладельцам за их переданные воинам угодья средств катастрофически не было
[475]. Да тут ещё усиленный флотом Стация Мурка Секст Помпей окончательно блокировал Апеннинский полуостров с запада
[476]. Эскадра неопределившегося пока с политической ориентацией Гнея Домиция Агенобарба, крейсировавшая у италийских берегов с востока, только масла в огонь подливала. В итоге, среди италиков пошло уже не брожение, но явственно обозначилось начало волнений, могущее перерасти в настоящее восстание
[477].
