Только лишь те господа подыскали для пира хорага,
Шесть богов, шесть богинь Маллия вдруг увидал.
И между тем, как в обличье обманщика-Феба безбожный
Цезарь являл на пиру прелюбодейства богов.
Все от земли отвратили свой лик небесные силы
И, позолоченный трон бросив, Юпитер бежал.
Слухи об этом пиршестве усугублялись тем, что в Риме тогда стояли нужда и голод: уже на следующий день слышались восклицания, что боги сожрали весь хлеб, и что Цезарь – впрямь Аполлон, но Аполлон-мучитель (под таким именем почитался этот бог в одном из городских кварталов). Ставили ему в вину и жадность к коринфским вазам и богатой утвари, и страсть к игре в кости. Так во время проскрипций под его статуей появилась надпись:
Отец мой ростовщик, а сам я вазовщик.
Ибо уверяли, что он занёс некоторых людей в списки жертв, чтобы получить их коринфские вазы»
[675].
Как видим, претензий у римлян к нравственному облику наследника Цезаря было предостаточно. И «пир двенадцати» таковых немало добавил.
Популярность Октавиана в Риме и Италии продолжали подрывать сохранявшиеся проблемы с доставкой на Апенинны продовольствия. Доброго согласия между триумвирами и Секстом Помпеем после соглашения в Путеолах так и не наступило. Сицилийский правитель не желал принимать Пелопоннес, уступленный ему Антонием вкупе со всеми долгами греков перед триумвиром. Тот в свою очередь упорствовал в стремлении получить всю сумму, каковую пелопоннесцы ему задолжали, полагая, что обеспечить её полную выплату должен как раз Помпей. Октавиан в этом споре был, естественно, на стороне коллеги по триумвирату. Раздражённый Секст возобновил в нарушение мира строительство новых боевых кораблей, стал вербовать новых гребцов. Своим войскам он прямо говорил, что надо быть готовыми ко всему
[676]. К словам добавились и прямые враждебные действия. Вновь в Тирренском море воцарилось пиратство. Возобновились грабительские набеги на побережье Италии вплоть до устья Тибра
[677]. Недовольство римлян опять стало нарастать. От того, что к власти трёх добавился ещё один правитель, на Сицилии обосновавшийся, никому легче не стало. А поскольку заключённый мир быстро стал соблюдаться хуже некуда, то надежд на улучшение жизни просто не оставалось. Октавиан не мог не понимать, что, только истребив островную державу Секста Помпея, он сумеет восстановить свой престиж и уберечь свою власть от потрясений. Ведь массовое недовольство в Италии таковыми неизбежно грозило.
По счастью, обострилась борьба в окружении Помпея. Крайне пёстрый его состав порождал противостояния между разными группировками. И вот тот самый Менодор, которому Секст был стольким обязан, разочарованный нерешительностью того, кому он служил, и задетый разного рода наветами недоброжелателей, решился внезапно переменить господина. Возможно, тайные посланцы молодого Цезаря сделали славному пирату ряд предложений, гарантировавших ему неприкосновенность и даже почёт в случае измены Помпею. На эту мысль наводят такие события: вольноотпущенник Октавиана Филадельф отплыл к Менодору за хлебом – тот ведь располагал ресурсами Сардинии и Корсики. Одновременно Микилион – ближайший друг и соратник Менодора отправился в Рим для прямых переговоров с самим триумвиром об условиях перехода грозного флотоводца на его сторону.
Едва ли наследнику Цезаря такие переговоры, да и сам союз с подобным человеком доставляли удовольствие. Но он давал серьёзные надежды на победу в войне с Секстом Помпеем. Потому отказываться от такого союза было бы крайне неразумно. В итоге Менодор, предав Помпея, перешёл на сторону Октавиана, чьи приобретения в результате этого перехода были впечатляющими. Менодор преподнёс своему новому господину острова Сардинию и Корсику, шестьдесят боевых кораблей и три легиона
[678]. Благоразумный Октавиан оставил его главнокомандующим этими силами на море
[679].
Дабы закрепить нежданный, но от этого не менее значимый успех в противостоянии с островной державой, молодой Цезарь счёл необходимым привлечь к возобновляющейся войне Марка Антония. Он немедленно отправил своего посланца в Афины, где вместе с Октавией его коллега и родственник в то время пребывал. Был даже назначен день встречи обоих триумвиров в Брундизии, куда, собственно, Антоний и был приглашён
[680].
Ещё недавно пылкий возлюбленный Клеопатры, казалось, забыл и о египетской царице, и о Египте и об иных восточных делах. В эти дни им действительно овладела подлинная страсть к Октавии. Все празднества и развлечения, какие только могли ему предоставить славные Афины, Марк непременно делил с новой супругой, подчёркивая свою любовь и верность. Иным стало и всё поведение Антония: «Он сменил жизнь вождя на скромную жизнь частного человека, носил четырехугольную греческую одежду и аттическую обувь, не имел привратников, ходил без несения перед ним знаков его достоинства, а лишь с двумя друзьями и двумя рабами, беседовал с учителями, слушал лекции. И обед у Антония был греческий; с греками же он занимался гимнастическими упражнениями; празднества и развлечения он делил с Октавией. Сильна была в это время его страсть к Октавии (38 до н. э.), так как он вообще быстро увлекался любовью к женщинам. Но как только миновала зима, Антоний сделался как бы другим человеком, вновь изменилась его одежда, а вместе с тем и весь его образ жизни. Немедленно около дверей появилось множество ликторов, военачальников, телохранителей. Всё внушало страх и изумление. Начались приёмы посольств, которые до того времени задерживались, производился суд. Спущены были корабли, делались все другие приготовления»
[681].
Очевидно, и празднества, и всякие иные развлечения, в каковых он участвовал с Октавией, носили скромный, добродетельный характер, не выходящий за пределы столь любезной греческой традиции умеренности. Этот Антоний совсем не походил на недавнего Антония-Диониса, супруга Афины, царившего на буйных вакхических оргиях. Что, кстати, не означало отказа Марка от столь полюбившегося ему божества. Ведь в самом боге Дионисе очень резко были перемешаны черты, совершенно разнородные. Он и фракийский бог, чей культ носил ярко выраженный экстатический характер, а мифы изобиловали кровавыми подробностями. Но он и мирный эллинский бог виноградной лозы, восходящий к божеству Дендриту с «весёлыми хорами, маскарадом и шутливыми импровизациями»
[682]. Таким вот истинно эллинским Дионисом ныне предстал Антоний перед афинянами. Приглашение в Брундизий, пришедшее к Марку в конце зимы, вернуло его к жёсткой политической реальности. Перед эллинами вновь явился суровый римский полководец
[683].
