Потому что то, что ко мне явилось – совершенно не походит на Ника Ольшанского, каким я его знаю. И называть его “оно” совершенно не стыдно, потому что это действительно нечто. Неживое нечто.
Серый от недосыпа, с трехдневной щетиной, постаревший за неделю с нашей последней встречи лет на пять…
– Господи, что случилось? – выдыхаю, прикидывая примерный спектр событий, и все равно не могу понять, что такого могло случиться с весьма жизнерадостным мужчиной, чтобы оставить вместо него живого мертвеца.
Ник не отвечает, устало жмет плечами и опускает на мою тумбочку продолговатую картонную коробочку.
– Не нужно было… – приглядываюсь, узнаю лейбл единственной сносной московской фирмы, которая производит вкусный рахат-лукум, – я же по делу тебя позвала.
– Я просто ехал мимо магазина, – бесцветно откликается Ник, – подумал, что ты захочешь.
Он настолько никакой, что у меня даже сил отказывать ему не находится. Это как мертвого человека пнуть в печень. Ему не больно, но высшие силы не одобрят и непременно покарают кармически.
– Хочешь чаю? – нашариваю глазами чайник, входящий в меблировку платной палаты. Зачем предлагаю – черт меня разберет, но вот так в лоб “я увольняюсь, на тебе заявление” – из меня никак не вылезает. А ведь так твердо была настроена.
– Хочу, – тихо откликается Ник, не поднимая глаз, – если тебе не сложно.
Сложно. Ужасно сложно бросить пакетик Гринфилда в чашку и залить его кипятком.
Самое смешное – благодаря тому же Нику чашки у меня в больнице аж три.
Одну я сама в магазине купила, одну принесла тетя, третью – притащил он сам. Из старых запасов. Вот пусть сам из неё теперь и пьет.
Смотрю на него, пытаюсь настроиться…
– Может, все-таки скажешь? – предлагаю, вместо того, чтобы завести речь на нужную тему. – На тебя смотреть страшно.
– Можно не смотреть, – с бесстрастным великодушием разрешает Ник, и у меня чешутся руки. Происходи это все пару лет назад – без прицельного тычка кулаком в печень он бы от меня за такое хамство не ушел.
Сейчас я на это особо права не имею.
Но вполне могу и в другом тоне поговорить.
– Я могу не смотреть на тебя, когда ты за дверью, – веско замечаю, – ты пришел. Пьешь мой чай. Значит, находиться здесь для тебя лучше, чем не здесь. А раз уж так, сделай одолжение, хотя бы не хами.
– Да, прости, – он спохватывается, но вымученно. И замолкает. Прячется за чашкой, будто это действительно убедительная преграда.
Ну ладно, Ольшанский, хочешь молчать – молчи.
Я не прокуратура, у меня в твоих чистосердечных признаниях великой необходимости нет. Быстрее выпьешь чай – быстрей дойдем до моей темы разговора.
А лукум он притащил вкусный. Прямо тает на языке. Хорошая компенсация тому внутреннему напряжению, что пружиной скручивается внутри меня.
– Юля потеряла ребенка.
Эти слова звучат настолько негромко, что кажется – они сами возникают в безмолвном воздухе. Будто я услышала его мысли. Хотя это, разумеется, не так.
А я думала выражение “кусок в горле застрял” – исключительно метафорическое. А нет, в жизни это тоже случается. Натурально.
И… Нет, была граница моей неприязни к Юле. Через это я ей пройти не желала.
– С-соболезную, – произнесла вполголоса, справившись с собственным дыханием. Коробку с лукумом отодвинула, – как она сейчас?
И вот тут Ник начинает смеяться. Пусто, глухо, страшно, по сравнению с этим смехом царапанье по стеклу – мелодичнейшая из музык.
И наблюдать его таким – жутко. Будто и он сам медленно сходит с ума.
– Это не мое дело?
– Я. Не. Знаю, – хрипит Ник, задыхаясь все новыми спазмами этого своего страшного смеха, – не знаю, Эндж. Не знаю как она. И где она – тоже не знаю. Представляешь?
– То есть? – недопонимаю. – Если она сама сейчас не хочет общаться, я понимаю, но ты ведь можешь позвонить в больницу. Узнать у лечащего врача…
– Не могу, – у него все-таки получается взять себя в руки, и Ник еще несколько минут сидит, стискивая переносицу двумя пальцами, – потому что я понятия не имею, в какую именно больницу отвезла её скорая. Мне не позволили поехать с ней. А сам поехать за скорой… Я не сообразил.
Это все ужасно печальная история, но…
Такая странная.
Странная история про очень странную Юлю.
– Ты пробовал прозванивать больницы?
Их, конечно, много, какие-то на карантинах, какие-то нет, но определенно девушку на грани выкидыша не могли увезти в неизвестном направлении. Существовало конечное количество перинатальных центров, гинекологических отделений и роддомов. И хотя бы о наличии пациентки в той или иной больнице узнать было возможно.
– Сорок семь больниц, – устало роняет Ник, – сорок семь больниц утверждают, что никакой Юлии Воронцовой девяносто третьего года рождения к ним не поступало.
Все страньше и страньше.
– Ну, не могла же она пропасть, – замечаю негромко, – а может, отказалась от госпитализации и уехала к маме?
– Нет. Там её тоже нет. Я даже доехал, – Ник качает головой.
Эта история начинает нравиться мне все меньше.
Мне было жалко девочку, попавшую в беду, а сейчас, когда я знаю, что она где-то там бегает и переживает свое горе – я начинаю бояться за себя.
Нет, определенно – надо увольняться.
Нахрен-нахрен.
В следующий раз она меня уже не в стойло к лошади толкнет, а под колеса машины. Чтоб уж точно!
– Так всего этого боялся, – Ник запрокидывает голову, бодая затылком стену, – и вот оно. Снова. Снова от моего ребенка остается только это… Я проклят, кажется.
…Откуда он достал снимок? Из кармана брюк? Или ни откуда не доставал, так и держал в руке, не в силах с ним расстаться. Выпустил из пальцев только сейчас, и я даже представляю, как обычная тонкая бумага жгла ему руки.
Сама не знаю, зачем тянусь к сложенному вчетверо маленькому листу. Это ведь не мой ребенок, и какая разница, как он там выглядел, все равно для Ника это – свидетельство огромной потери.
Вот только развернув лист я замираю, как громом пораженная.
Да нет, не может этого быть!
11. Ник
Господи, зачем я к ней пришел?
Заражать её своей черной полосой, задевать темным крылом пожизненного невезения? Чур меня, чур! Был бы более суеверен – посоветовал бы после своего ухода побрызгать святой водой на стены. Мало ли что. Потому что сейчас кажется – я просто приношу несчастье всем женщинам, которые хоть как-то задерживаются в моей жизни.
