– Энджи…
Теплая ладонь касается моего плеча, сжимается на нем. Вздрагиваю, роняю пистолет из резко ослабевших рук, впиваюсь глазами в Ольшанского, будто якорем за дно цепляюсь.
Бледный такой…
– Пойдем отсюда, – Ник настойчиво подталкивает меня к дверям, – тебя надо согреть. Давай шагай.
Легко сказать. А как сделать, если ноги отказываются сгибаться?
Ольшанскому приходится буквально за шкирку вытаскивать меня из спальни, да что там – даже на диван гостиной он меня почти силой усаживает. Будь моя воля – я бы так стояла и таращилась в пространство, пытаясь как-то осознать произошедшее.
А он… Он ходит… По шкафам шарится… Притаскивает мне плед, шерстяные носки и серую толстовку. Запихивает меня в это все, как начинку в шаурму.
Потом садится, только почему-то на пол рядом со мной. Опирается на диван как-то неровно, боком. В мимике сквозит болезненность, хоть он изо всех сил и старается её скрыть.
– Боже, – ахаю, вспоминая, что точно видела, как несколько ударов скальпелем Юле вполне удалось ему нанести, – ты же ранен, Ник.
– Чхать, – тихо выдыхает он, роняя затылок на подлокотник дивана, – сейчас, позвоним кой-кому…
Закашливается. Из уголка рта по подбородку пробегается четкая такая красная дорожка. Твою ж, налево, у него что, еще и внутреннее кровотечение? Пытаюсь вспомнить, что об этом знаю, и быстро понимаю, что в общем-то ничего. Кроме одного – хреново это! Очень-очень.
– Дай сюда, – вытаскиваю у него из рук телефон, – я сама позвоню. Только скажи кому.
– Лекса набери. Последний в списке вызовов, – Ольшанский не спорит, и это на самом деле плохой симптом. Значит – просто нет сил отстаивать свою самостоятельность. А он мне тут еще пледики таскает.
– Ага, а код разблокировки какой?
Без лишних слов он прижимает палец к датчику на тыльной стороне телефона.
Плевать уже на все, первым делом звоню в Скорую.
Голос то и дело срывается, когда объясняю что, куда и зачем. Когда умоляю поторопиться, потому что замечаю темное влажное, медленно растущее пятно на обивке дивана под плечом Ольшанского.
– Лексу звони, – недовольно требует Ник, когда диспетчер Скорой дает отбой, – сейчас. Потом – в полицию. Он неплохой адвокат, вот пусть и разбирается.
– Позвоню, позвоню, ты лучше не болтай, не трать силы, – советую, уже прижимая телефон к уху. Слушаю гудки, припоминаю Лекса – темноглазого серьезного мужика, который меня в клинику перевозил.
– Мы еще на месте работаем, – вместо приветствия сообщает мне приятель Ника, когда берет трубку, – куда ты пропал так резко?
– А-алексей, – мой голос снова вздрагивает, но все-таки я заставляю себя быть твердой, – это Анжела, помните меня? Вы не могли бы приехать к Нику? Сейчас, пожалуйста. Нам тут без вас не обойтись, кажется.
– Что случилось?
Этот рассказ выходит длиннее, чем тот, что я выдала диспетчеру скорой.
В какой-то момент я слышу, как с той стороны заводится двигатель машины.
– Скоро буду, – наконец произносит Лекс, – уже в пути. Полицию и вторую скорую я вызову. И на себя их возьму.
– Спасибо, – шепчу измученно, теребя Ника за пальцы.
– Ах да, Анжела, – мой собеседник обеспокоенно хмыкает, – передай этому придурку, чтоб не вздумал сдохнуть. Ему еще моих близнецов крестить, я другого крестного искать не собираюсь.
– Передам, – смешок у меня выходит с горьковатым вкусом, – и от себя добавлю.
– Что добавишь? – тихо шепчет Ник, глядя на меня снизу вверх. – Подушкой придушишь, чтоб не мучился? Я за честь почту.
– Ты совсем рехнулся? – спрашиваю устало. – По-моему, на сегодняшний вечер с тебя достаточно. Сильно она тебя?
Тянусь пальцами к пуговицам его рубашки, но Ник ловит меня за руки.
– Не надо тебе смотреть, Эндж, – произносит твердо, – сомневаюсь, что это зрелище для глаз беременной женщины.
– Я не мать Белоснежки, Ольшанский, чтобы смотреть только на розы, – поджимаю губы, – а тебе кровь остановить нужно.
Голос у меня срывается. Слишком много острых ощущений на один вечер.
– Тише, тише, – он тянется к моему лицу ладонью, такой сухой, такой горячей. Я даже дрожь его мелкую ощущаю.
– Пожалуйста, не тяни время, – состояние мое близко к истерическому. – Показывай спину. Или ты что, предлагаешь мне просто посидеть и посмотреть, как важный для меня человек кровью истекает?
– Важный, – он чуть покачивает головой, а потом отпускает мою руку, – Энджи, боюсь, что даже сейчас я этого слова не заслуживаю.
– Чисто теоретически, ты меня спас, – сухо произношу, неуклюжими пальцами сражаясь с пуговицами его рубашки.
– После того как подвел, – Ник кривится с таким отчетливым отвращением, что меня передергивает, – ты просила меня тебя спрятать. А я – привез и оставил тебя тут одну. Сделал то, что от меня ждала эта психопатка.
– Откуда ты мог знать, что она именно этого ждет? – наконец-то заканчиваю с рубашкой и шумно выдыхаю. – На живот ляг.
– Должен был предусмотреть этот вариант, – разворачивается Ник неловко, со сквозящей в движениях болью, – столько времени с ней провел. Был уверен, что мое чутье на её мерзкие затеи хорошо работает. Но нет, я все равно налажал. Спохватился слишком поздно.
– Ты пришел, – произношу, осторожно спуская с его плеч рубашку, – она этого не ожидала. Я жива. Осталось, чтобы и ты жив остался.
Произношу и выпрямляюсь, чтобы окинуть взглядом его спину. Сглатываю. Получается неожиданно громко.
– Говорил же, лучше не смотреть, – тихо ворчит Ник.
– Ничего, ничего, все нормально, – беззастенчиво вру отчаянно дрожащим голосом.
Четыре рваные длинные раны. Глубокие. Боже, из чего у этой психованной был скальпель? И с какой же силой и ненавистью она его полосовала? Истинно звериная жестокость была.
– Г-где у тебя аптечка?
Ник невесело вздыхает, и становится понятно, что этого вопроса он ждал и он заранее ему не нравился.
– В спальне, да? – громкость моего голоса убавляется как-то сама по себе. Я видела там дюжину чемоданов, выстроенных вдоль стены. Сама к ним свой, тринадцатый подселила.
– Энджи, да успокойся, тебе не обязательно туда ходить.
– Какой чемодан? – спрашиваю максимально бескомпромиссно. Он реально коньки может успеть отбросить, если я все двенадцать перерывать буду. А уровень организованности у Ольшанского такой, что даже во время переезда все вещи в его чемоданы грузятся по описи. Так что он может ответить. Если захочет, конечно. А если не захочет…
Может, и правда придушу его к чертовой матери. Чтобы не мучился хотя бы.
