В конце концов, закаленным йогом я от рождения не являюсь. И в проруби не купаюсь, и даже не смотрю – слишком холодно.
Зря, наверное. По крайней мере, когда меня накрывает этим дивным букетом симптомов типичной респираторной инфекции – я очень жалею, что не закалялась раньше. Может, и пронесло бы мимо этой мерзости?
Особо тяжело приходится ночью. Да и микродозы парацетамола, позволенные мне врачом, не особенно улучшают самочувствие. Оно и понятно. Для ощутимого эффекта хороша целая таблетка залпом, а не четыре четвертинки, принимаемые с интервалом в четыре часа.
Сны снятся тяжелые и какие-то такие накуренные, какие мне в сознательном возрасте и не снились никогда. То мне снится, что я средняя голова Змея Горыныча, которая все время недоедает рыцарей, потому что они дураки – с боков атакуют, то что я какая-то летучая фея в которую смертельно влюбился маньяк.
Ну, история с маньяком даже понятно откуда выросла. Но тьфу-тьфу-тьфу, пронесите меня боженьки от таких любовей.
Просыпалась, даже глаз не особо разлепляла. Просто приподнималась на локте, просила пить и тут же получала чашку с теплым ромашковым чаем. Залпом выхлебывала её и падала обратно. Только одного и хотела – чтобы гребаное лечение и чертова эта инфекция не повредили малышу. Вот вообще чтоб никак.
Сколько я так спала – непонятно. По крайней мере, в процессе я совершенно не заморачивалась, какое там вокруг меня время суток, и сколько раз оно со мной повторилось.
Спала дофига.
Просыпаюсь – все равно уставшая. Такая уставшая – что даже шевелиться не охота. Только прокашляться и понять, что голова наконец-то не ноет неприятно от каждого моего движения.
И в груди вроде нет больше тяжести. И вроде врач говорила, что пока у меня не бронхит, не успел он развиться, но все равно – я во время поступления очень беспокоилась, как бы эта мерзость ко мне не прилипла. Или другая какая мерзость, особенно эта наша современная, из-за которой пришлось привыкать к санитайзерам и маскам в любом общественном месте.
Просыпаюсь и лежу. Думаю, вставать или нет. Мне не хочется, но решительное “тын-дын” изнутри и жалобное урчание желудка, который совершенно не особо много ел последние несколько суток решают все за меня.
Надо вставать. Ну, хотя бы сесть, добыть еду и лечь обратно.
Где там моя сердобольная медсестра, что вечно подсовывала мне питье? Или сама уснула?
Даже будить неловко, я наверняка измучила человека даже за последнюю её смену.
Шевелюсь неохотно. Едва-едва разлепив глаза и то и дело слипаясь веками обратно, пытаюсь нашарить пальцами тумбочку, чтобы найти там очки – уж больно усыпляюще действует на мой мозг близорукость. С учетом того, что делаю все я с энергичностью засыпающей черепахи – получается это не сразу.
Да вообще, будем честны, не получается. Просто в какой-то момент теплая ладонь вкладывает в мои пальцы жесткий очешник. Вкладывает, и сама задерживает пальцы на моей коже. Будто растягивая прикосновение.
Медсестра ведь так делать не будет…
Приходится сесть и продрать глаза. Нацепить уже наконец очки, привыкнуть к утреннему свету. И охренеть совершенно, потому что ну…
– Вообще-то по законам жанра это я должна сидеть у твоей постели. Это я в тебя безответно влюблена, а ты у нас умирающий.
Ник задумчиво смотрит на свои руки, будто проверяет их на призрачность. А потом улыбается и едва заметно пожимает плечами.
– Надеюсь, законы жанра меня извинят. Я тут еще посижу, ладно?
Смотрю на него жадно, сама не верю, что глаза мне не врут. Бледный такой – трындец, просто. Но стоит точно сам. На своих ногах.
– Любуешься? – он почти смеется, замечая мой изучаешься взгляд. – Понимаю. Такой я сейчас красивый, хоть от зеркала не отходи. Я бы и не отходил. Если бы Лекс не сказал, что ты в больнице.
Не удерживаюсь, протягиваю к нему руку. Нужно ощутить его тепло снова. Убедиться, что это и вправду он, а не один из моих температурных глюков.
Уговаривать его не надо, Ник ловит мои пальцы, будто и сам только этого и хотел. Сжимает их с силой, почти что до боли. И только после этого у меня получается поверить, что да, это он. И правда. Он пережил ту страшную ночь. Мы с ним вместе пережили.
Первое что он делает – паркуется своей пятой точкой на полу, совсем рядом со мной и лбом к моему лбу прижимается.
– Так за вас боялся, – шепчет, – чуть еще раз не свихнулся.
Вас... Так странно. Нежным щекотливым перышком проходится это слово по моей душе. Он дорожит мной. И не только мной. Приятно это понимать после всего того безумия, что мы умудрились пережить.
– Еще раз? – переспрашиваю, уточняя. – А когда ты успел свихнуться в первый раз? Когда прямо из реанимации ко мне подорвался?
– Не-е-ет, – Ольшанский фыркает, прокатываясь по моим губам безжалостным катком своего теплого, такого вкусного дыхания, – тогда я только врача, что меня зашивал, на внеплановую беседу с психотерапевтом отправил. Он так орал… Ты бы слышала.
– Если бы я слышала, черта с два ты бы вообще вышел из палаты в ближайшую неделю, – категорично бурчу, – ты вообще видел, что там у тебя со спиной? А я видела! И эта гадость мне теперь в страшных снах сниться будет.
– Чхать, – Ник чутка подергивает плечом и тут же морщится. Кажется, организм не согласен чхать на его швы. Отрадно осознавать, что внутри этого симпатичного придурка содержится хоть горсточка инстинкта самосохранения. Вот бы еще его обратно на лечение отправить…
– Первый раз я свихнулся, когда Лекс сказал, что Воронцовой не нашли на той квартире, которую нам Арина сдала, – тихо и невесело произносит Ник.
– От любви? – не удерживаюсь от колкости. – Ты сообразил, что вот-вот со своей заветной принцессой встретишься, и совершенно от этого обезумел?
Честно говоря, относиться к той части нашей истории, которая касается Юли, у меня получается или с юмором, или так, что без депрессии тут не обойдешься.
Хорошо, что сейчас я уже могу её не бояться. Все-таки я слишком материалист и в воскрешение из мертвых не верю.
Ник же смотрит на меня настолько обиженно – впору искать кнопку вызова медсестры и спрашивать, нет ли такой возможности сменить эту вот больничную смешную ночнушку в синий мелкий цветочек на рубище из дерюги.
– Что? – смеюсь, опуская голову на подушку. – Сам говорил, что очень любишь её. После той самой ночи. Не помнишь?
Он так странно морщится, будто и вправду помнит не очень. Как слепой, которому в руку вложили странный предмет и убеждают, что это его самая любимая губная гармошка. А он её щупает и пытается понять – что с этой ерундой делать…
– Кажется, да, припоминаю, – Ник морщится так болезненно, будто у него какой-то шов разошелся, – было дело. Тогда я ведь еще ничего не знал. Что еще я мог сказать, спустя неделю после её заявления о беременности? Я ведь тогда все правильно пытался сделать. И еще совершенно не всекал, чего на самом деле хочу.
